Гольц А.М. Главное препятствие военной реформы – российский милитаризм

Военная составляющая государственного устройства чрезвычайно сильно повлияла на российское национальное самосознание. Официальная пропаганда настойчиво распространяет миф о том, что Россия веками оборонялась от бесчисленного множества внешних врагов и потому стремление защищать Отчизну (а значит, и уважение к армии) стало чуть ли не врожденным качеством любого достойного гражданина[1]. Как всякое крупное государство, Россия вела и оборонительные, и захватнические войны. Элементарная логика подсказывает, что страна, столь сильно расширившая свою территорию, должна была быть успешной не только в самообороне. В докладной записке Александру II Генеральный штаб с гордостью сообщал, что в 1700–1870 годах Россия воевала 38 раз, причем все эти войны, за исключением двух, были наступательными[2].

Откуда взялось у россиян представление об армии как о наиглавнейшем государственном институте? Этим вопросом задавались еще историки школы Василия Ключевского. Они прямо указывали на связь между развитием Российского государства и удовлетворением его военных потребностей. «Содержание служилого сословия, – писал Александр Корнилов, имея в виду события XVII века, – сделалось господствующим интересом в Московском государстве, поглощавшим все остальные интересы страны. …Население обращено было к отбыванию тяжелой государственной повинности того или иного рода. В поисках за платежными силами возникает и укореняется мало-помалу своеобразная финансовая система, в основание которой кладется идея всеобщего тягла»[3].

Эту многовековую традицию многократно усилил Пётр I, чьи реформы преследовали, по сути дела, единственную цель – создать огромную армию и получить средства на ее содержание. Да и сами преобразования, признанные впоследствии великими, были во многом импровизацией, которую вызвали неотложные потребности длившейся два десятилетия Северной войны. «Военная реформа… имеет очень важное значение для нашей истории, – писал Ключевский. – Это не просто вопрос о государственной обороне: реформа оказала глубокое воздействие и на склад общества, и на дальнейший ход событий… Война была главным движущим рычагом преобразовательной деятельности Петра, военная реформа – ее начальным моментом… Преобразованием государственной обороны начиналось дело Петра, к преобразованию государственного хозяйства оно направлялось»[4]. С Ключевским был согласен и Павел Милюков. В известном труде «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII века и реформа Петра Великого» он писал: «Вся государственная реорганизация в целом есть продукт военно-финансовых потребностей государства… В своем осуществлении она вызвана обстоятельствами Северной войны»[5].

«Тяглом», то есть одной из самых тяжких повинностей всех сословий, военная служба в России стала с момента создания регулярной армии западного образца. Рекрутская система, заимствованная у противника – Швеции, на два века обеспечила Россию пушечным мясом, источник которого казался властителям страны неисчерпаемым. Если другие европейские государи содержали наемные армии, размеры которых были ограничены возможностями казны, то русские императоры могли содержать гигантскую по тем временам армию, пополняя ее ряды одним росчерком пера. В эпоху, когда победа зависела прежде всего от численного превосходства, это заведомо обеспечивало перевес над любым противником. Такая система просуществовала 170 лет, потому что идеально соответствовала социальной и экономической структуре государства.

«Российская отсталость была источником огромной военной мощи. То, что делало Россию отсталой и менее развитой, чем Западная Европа, – самодержавие, крепостное право, бедность, – парадоксальным образом превращалось в источники военной мощи», – резюмировал эту ситуацию известный американский военный историк Уильям Фуллер[6].

Именно благодаря этой системе, в которой отсталость и угнетение послужили источниками невиданной военной мощи, стали возможны победы русского оружия над многими великими полководцами ХIX века. Золотой век отечественной военной истории открыла битва под Полтавой, где потерпел поражение Карл XII. Затем последовала Семилетняя война с победой над Фридрихом Великим. Завершился век разгромом Наполеона. Не пытаясь преуменьшить полководческие таланты Апраксина, Румянцева, Миниха, Потёмкина, Суворова и Кутузова, следует, однако, помнить, что способность жертвовать любым числом солдатских жизней была основой русского военного искусства.

В XIX столетии российская элита, ослепленная победой над Бонапартом, не смогла осознать, что промышленная революция лишает ее военного превосходства, которое, казалось, пребудет с российской армией вечно. Однако под Севастополем та потерпела позорное поражение от вражеского десанта на собственной территории.

Рекрутская система просуществовала в России до 1877 года. Последовавшие затем реформы при всей их прогрессивности не вернули русскому оружию славу победоносного. Вполне современные по тому времени формы военной организации, и прежде всего отказ от рекрутской системы и переход к всеобщей воинской повинности, не отвечали состоянию военной мысли в России, интеллекту ее правителей и уровню общественного развития страны.

Долгие годы муштры вырабатывали у русских солдат привычку безоговорочно слушаться офицеров. В призывной же армии (например, в германской или японской) только образованные офицеры-профессионалы, составляющие ее основу и постоянно совершенствующие свое боевое мастерство, способны за короткий срок превратить рекрутов в солдат и внушить им милитаристские идеи. Попытку начать подготовку инициативных офицеров-профессионалов остановил на полпути Александр III, и потому в начале XX века те не смогли превратить тысячи крестьян в настоящих солдат. Как только в 1917-м власть офицеров заколебалась, солдатская масса поддержала ту силу, которая обещала остановить войну.

На первых порах большевики, следуя социалистическим идеям, начали формировать добровольческую армию милиционного типа. Однако стоило встать вопросу о выживании советской власти, как они тут же объявили массовую мобилизацию. Вскоре после окончания Гражданской войны, в 1925–1935 годах, в СССР сосуществовали небольшая кадровая армия и территориальная милиция, но уже во второй половине 1930-х начался постепенный переход к призывным вооруженным силам. В 1939-м был принят Закон о всеобщей воинской обязанности, позволивший в связи с приближением Второй мировой войны быстро развернуть огромную армию. Следует, однако, отметить, что, делая этот шаг, власть одновременно возрождала в обществе полуфеодальные отношения: крестьяне потеряли право покидать деревню и распоряжаться результатами своего труда. А безропотный крестьянин – идеальный солдат для армии, которая не жалеет человеческих жизней.

Победа над гитлеровской Германией, это величайшее достижение русской военной школы, оплаченное миллионами жизней, на десятилетия ослепила советское военное руководство. Более полувека оно сохраняло в неприкосновенности армейскую организацию времен Великой Отечественной войны. Военным даже в голову не приходило, что необходимо изменить систему формирования вооруженных сил и военную организацию государства.

Советский Союз и при Сталине, и после его смерти всегда представлял собой огромный военный лагерь, живший по законам войны. Образование и воспитание были призваны формировать не свободных людей, а солдат (не случайно такое воспитание именовали и продолжают именовать военно-патриотическим). Считалось, будто тот, кто не умеет cпоро разбирать и собирать автомат Калашникова, не способен любить Родину.

Назначение экономики видели не в удовлетворении потребностей народа, а в способности производить вооружения. ТЭК, металлургия и машиностроение с помощью системы мобилизационной подготовки были точно так же нацелены на военные нужды, как и предприятия девяти оборонных министерств.

Именно эта установка на всеобщую мобилизационную готовность и предопределила банкротство советской промышленности, считает известный российский военный эксперт Виталий Шлыков[7]. Почти три века (с небольшими перерывами на 1860–1880, 1905–1914, 1925–1935 годы, а затем после 1987-го вплоть до наших дней) главной, если не единственной задачей Российского государства было содержание огромной военной машины. Государство регулировало все и вся, до предела принижая, а то и вовсе сводя к нулю роль гражданского общества и частной жизни.

Такую форму организации государственного бытия точнее всего передает понятие «милитаризм»[8], как ни грустно применять его к стране, понесшей во Второй мировой войне столь огромные потери, как наша.

Традиция милитаристского мышления

В течение трех веков Россия практически не знала иного способа концентрации государственных ресурсов, нежели военная мобилизация. Генетическая связь между петровскими указами, николаевскими военными поселениями, трудармиями Троцкого и советскими стройбатами неоспорима. Три столетия человек интересовал Российское государство в первую очередь как будущий солдат, а во вторую – как источник средств для содержания армии. Альфред Вагтс, автор классического труда «История милитаризма», определял гражданский милитаризм как «безоговорочное принятие военных ценностей, манер, принципов и отношений. Приоритет отдается военным соображениям перед всеми другими. Героическое обнаруживается преимущественно в военной службе и в военных действиях, в подготовке к которым и состоит главный интерес государства и на что должны расходоваться главные ресурсы. Как и милитаристы в военной форме, милитаристы гражданские презирают гражданскую политику, парламентаризм, партии и т. д.«[9].

Любой непредвзятый наблюдатель уловит в этой характеристике гражданских милитаристов психологическое сходство с советскими руководителями – от Сталина до Брежнева и Андропова. Специфический военный уклад Российского государства отмечали западные ученые. В «Принципах социологии» один из основоположников этой науки Герберт Спенсер подразделил государства по их устройству на два типа: «воинственный», где все направлено на подготовку войны с другими государствами, и «индустриальный», где нормы, законы и институты нацелены на мирное экономическое развитие во имя блага граждан. Спенсер, живший в конце XIX века, приводил следующие примеры обществ первого типа: «Современные Дагомея (государство в тогдашней Африке) и Россия, а также древние Перу, Египет и Спарта, в социальной системе которых жизнь, свобода и имущество гражданина принадлежат государству, цель которого – война»[10].

Полвека спустя в широко известных эссе о «государстве-гарнизоне» американский политолог Гаролд Лэссвил высказал своеобразную гипотезу: «В государстве-гарнизоне специалист по применению насилия находится на вершине, а организация экономической и социальной жизни систематически подчиняется потребностям вооруженных сил. Это означает, что доминирующее влияние находится в руках того, кто применяет насилие»[11]. Лэссвил полагал, что почти всем государствам суждено скатиться к гарнизонному типу.

Его гипотеза не подтвердилась, и умножение числа таких государств с чудовищной концентрацией власти на каждом уровне административной вертикали не стало всеобщей тенденцией. Однако в том, как Лэссвил их описывал, легко узнаются черты Советского Союза: «Централизованы не только административные структуры, но и любое проявление социальной активности должно концентрироваться в немногих руках»[12].

К сходным выводам пришел американский социолог и историк Чарлз Тилли, считающий, что современные государства формируются под знаком противоборства двух тенденций – концентрации капитала и концентрации насилия. Для Тилли Российская империя – модель государства, где концентрация насилия шла гораздо быстрее концентрации капитала. При этом исследователь исходит из того, что подготовка к войне и ее ведение

решающим образом влияют на структуру государственной власти.

В истории Европы после 990 года он выделил четыре стадии.

  • Родоплеменная стадия (до XIV века). Главную роль в войнах на территории Европы играют племена, феодальные дружины и городское ополчение. Монархи добывают нужные для ведения войн средства, облагая данью население, находящееся под их непосредственным контролем.
  • Стадия комиссионного вознаграждения (примерно 1400–1700 гг.). В военном деле доминируют набранные подрядчиками наемники. Властители опираются на формально независимых капиталистов, которые предоставляют займы, управляют предприятиями, приносящими доход, и собирают налоги.
  • Стадия национализации (приблизительно 1700–1850 гг.). Государства создают массовые армии и флоты из собственного населения. Самодержцы включают вооруженные силы в административную структуру государства и берут на себя непосредственное управление финансовым аппаратом. Число независимых посредников резко сокращается.
  • Стадия специализации (с середины XIX века вплоть до настоящего времени). Армия развивается как специализированная часть государства. Сбор налогов все больше отделяется в организационном отношении от военной деятельности. Углубляется разделение труда между армией и полицией. Представительные институты получают возможность влиять на военные расходы[13].

Если, как остроумно предложил Тилли, изобразить эту периодизацию в картинках, получится примерно следующее: на первой картинке король в латах и с мечом сам командует армией, на второй – он же, все еще в военном одеянии, заключает договор с командиром наемников. На третьей – монарх в роскошном мундире, явно не рассчитанном на битву, держит совет с генералами и министрами. И на последней – король (президент, премьер) в штатском ведет переговоры не только с министрами, но и с представителями гражданского населения[14].

Россия, на мой взгляд, по ряду причин развивалась замедленно и, начав переходить к четвертой стадии лишь в 1990-х годах, все еще сохраняет на себе отпечаток третьего периода. Например, правительство остается поделенным на две явно неравноправные части. Одни министры, стоящие совершенно очевидно не на самой верхней ступени бюрократической иерархии и отвечающие за социальную сферу, подчиняются премьеру, в то время как руководители военных и военизированных ведомств входят в состав Совета безопасности и подчинены непосредственно президенту. Такой «двухъярусный» кабинет существовал прежде только в Пруссии и в Германском рейхе.

Понятно, что трехвековое существование столь специфической государственной организации серьезно сказалось на сознании всего общества, и прежде всего правящих элит. В полном соответствии с традицией милитаристского мышления вооруженные силы предстают в сознании большинства граждан олицетворением государства, как такового. Пётр Струве считал, что возродить Россию без армии или помимо нее нельзя, ибо она воплощает в себе общественное бытие страны.

В глазах российских правителей армия была символом высшей государственной власти, и столь явное преувеличение ее роли помогает теперь российскому генералитету и гражданским чиновникам, проникшимся милитаристским духом, отстаивать свои интересы. Однако они сопротивляются реформам не только поэтому. Если Россия начнет всерьез создавать профессиональные, отвечающие современным требованиям вооруженные силы, военных ждет такой же разрыв с традициями, такая же ломка сознания, какая произошла три столетия назад при создании регулярной армии.

Российская гражданская культура

В западной социальной науке существует и широко используется понятие национальной военной культуры. Под ней понимают совокупность исторических, социальных, экономических факторов, которые определили особенности военного мышления в той или иной стране. В основе российской военной культуры как раз и лежит представление о том, что войны выигрывают благодаря, во-первых, наличию многомиллионной армии в мирное время, во-вторых, неисчерпаемым человеческим резервам, позволяющим постоянно замещать выбывших солдат другими, и, в-третьих, способности государства административными методами концентрировать все имеющиеся в стране средства для обороны. Этим объясняется, почему российские генералы по сию пору намерены отражать широкомасштабную агрессию с помощью массовой мобилизации.

Основу Российской армии составляет не офицерский корпус, а плохо обученная солдатская масса, которую можно постоянно пополнять. Это уменьшает возможность офицеров проявлять инициативу, поскольку ее трудно проявлять, командуя наспех обученными новобранцами или резервистами. Поэтому и офицеров в России готовят, если пользоваться терминологией Самьюэла Хантингтона, не для того, чтобы управлять насилием (management of violence), а только чтобы его применять (use violence), то есть как своего рода военных ремесленников, знакомых с одной-двумя системами оружия. В хорошем гуманитарном образовании офицерского корпуса руководители военного ведомства никакой необходимости не видят, хотя именно оно – главное условие формирования профессионального мировоззрения и профессиональной этики. Однако и то и другое лишь помеха при командовании массовой армией, которая функционирует исключительно на принципах безоговорочного выполнения приказов старших начальников.

Особенностями национальной военной культуры, проникшей во все поры общества, объясняется, скорее всего, и двойственное отношение российского народа к армии. С одной стороны, никто не оспаривает право государства призывать людей в армию и распоряжаться их жизнью, не неся при этом серьезной ответственности за их гибель, а с другой – общество не осуждает тех, кто любыми путями уклоняется от военной службы. Опросы, проведенные ВЦИОМом в середине 2002-го, показали: при том что среди институтов, которым граждане России доверяют, армия стоит на третьем месте, уступая лишь президенту и церкви, 45 проц. респондентов считают военную службу тяжелой обязанностью, которой следует по возможности избегать. Число тех, кто хотел бы, чтоб их сын, брат, муж или другой близкий родственник служил сейчас в армии, составляло только 22 процента[15].

Итак, почтение, испытываемое российскими элитами и народом к Вооруженным силам страны, – это не что иное, как пережиток прошлого. Что милитаризм мешает нормальному развитию страны, не требует доказательств. Однако, защищая интересы своей корпорации, генералы препятствуют прогрессу и в военной сфере. Естественное стремление укрепить обороноспособность страны, подготовив армию к возможной войне, коренным образом отличается от милитаризма. Для военного подхода характерно прежде всего стремление сконцентрировать людские и материальные ресурсы, чтобы максимально эффективно решить поставленные задачи. Милитаризм же опирается на кастовый и культовый подход, на власть и веру, концентрирует в себе обычаи, представления и интересы, которые хотя и связаны с войнами и армиями, но не сводятся к удовлетворению военных потребностей. Армия, построенная на этих принципах, служит не подготовке к войне, а интересам военных[16].

Это различие отчетливо видно на примере длящейся уже около полутора веков борьбы между двумя российскими школами стратегического мышления. Уильям Фуллер назвал этот конфликт противостоянием «технологов» и «волшебников». Первые – это военные интеллектуалы, считающие, что традиционный российский способ ведения боевых действий (расточительное расходование живой силы выносливых и отважных рекрутов-крестьян) не соответствует требованиям современной войны. «Технологи» настаивают на том, что Россия не может больше игнорировать состояние военной техники.

«Волшебники» же, напротив, полагали и полагают, будто особые качества русского солдата позволяют компенсировать техническое превосходство любого противника и победить несмотря ни на что. В 1870–1880-х годах генерал Михаил Драгомиров всерьез доказывал, что присущая русскому солдату удаль позволяет ему не страшиться смерти и страданий. Беззаветную стойкость солдат «волшебники» в разные времена объясняли религиозным чувством, особенностями национального характера или верой в идеи коммунизма. В 1870 году «технолог» Дмитрий Милютин противостоял Михаилу Драгомирову, после революции Тухачевский – Будённому, а в недалеком прошлом Игорь Сергеев – Анатолию Квашнину. Несложно заметить, что «технологи» в России всегда оказывались в проигрыше, а «волшебники» безнаказанно расплачивались чужими жизнями за собственные иллюзии.

В наше время уже, конечно, никто не рискнет противопоставлять «силу духа» военной технике. Однако ставка на массовую мобилизационную армию, которая во время войны должна будет насчитывать 6–8 млн человек[17], практически исключает возможность технического перевооружения такой армии. И дело не только в том, что Россия не в состоянии провести его, сохраняя одновременно мобилизационные ресурсы в прежних размерах. Важно, что солдаты, набранные таким образом, не могут обслуживать современную технику.

Когда Россия потерпела в 1856-м поражение под Севастополем – главным образом из-за рекрутчины, – реформаторам пришлось целых 10 лет добиваться введения призывной системы. Теперь устарела и она; не соответствуя характеру военной техники, призыв тяжелым бременем ложится на экономику страны. Однако по корыстным соображениям высший генералитет держится за отжившие порядки.

Сохранение призыва необходимо ему, чтобы защитить концепцию массовой армии и оправдать уродливую структуру офицерского корпуса, где полковников больше, чем лейтенантов. Если задача офицера ограничивается элементарнейшей подготовкой призывников, нет нужды менять систему военного образования. Пока сохраняются «мобилизационные мощности», мешающие промышленным предприятиям работать эффективно, чиновники из Министерства обороны будут опекать эти предприятия, понятное дело, не без выгоды для себя. Пока не отменен призыв, Генштабу нет нужды кардинально менять планы обороны страны. Сколько бы контрактников ни служило в такой армии, профессиональной она не будет никогда.

Отказ от призыва равносилен окончательному разрыву с государственным «тяглом». C этого момента военная служба начнет превращаться в добровольно избираемую профессию. Если же российская элита и впредь будет руководствоваться милитаристскими предрассудками, ситуация может стать необратимой. Армия будет продолжать разлагаться, а все более высокие должности в ней станут занимать офицеры, получившие советское военное образование, но освободившиеся от партийно-политического контроля, изначально искоренявшего в офицерах всякий намек на политическую инициативу. Разрыв между реальностью и мифологизированными представлениями может вызвать в сознании офицерства совершенно извращенное понимание происходящих событий и в конечном счете подвигнуть его на какую-либо авантюру, чреватую для страны хаосом.

Сложный выбор

Итак, Россия переживает чрезвычайно длительный и болезненный процесс разложения военной системы, уходящей своими корнями в историю намного глубже, чем любой другой рудимент советской власти. По сути, речь идет о ключевом элементе российской государственности последних трех столетий.

Именно поэтому Российская армия так неподатлива на попытки реформировать ее[18]. Общественному сознанию нашей страны просто не известны другие формы военной организации, не связанные с принуждением граждан. Они относятся к тому, что государственному Молоху постоянно приносят в жертву сотни молодых жизней, как к неизбежному злу. Попытки либеральных партий поставить вопрос о военной реформе в центр последней думской избирательной кампании, остались безрезультатными. Люди предпочитают спасаться от рекрутчины так же, как делали это веками: скрываясь от властей или подкупая чиновников, ответственных за набор.

Президент оказался перед сложным выбором. С одной стороны, нереформированная армия мешает его планам модернизации России. «Черная дыра» поглощает без видимого результата более пятой части бюджета. К тому же Владимир Путин не может не видеть, что Вооруженные силы РФ не отвечают критериям современной армии и не способны защитить страну от реальных, а не выдуманных угроз.

Однако на другой чаше весов – тоже серьезные аргументы. Настоящая военная реформа – дело долгое, дорогостоящее и крайне опасное. Начав ее, президент рискует разрушить особые отношения с офицерским корпусом, которыми чрезвычайно дорожит. К тому же Путин явно избегает противостояния с кланом военных бюрократов, сплачивающихся всякий раз, когда под ударом оказываются их интересы.

Реформа армии – это не вопрос жизни и смерти. У России сейчас нет противников, которые были бы готовы силой решать реальные или потенциальные противоречия с нею. Последние не настолько остры, чтобы их нельзя было устранить иными средствами. Да и полторы тысячи стратегических и несколько тысяч тактических ядерных боеприпасов надежно защищают Россию от агрессии со стороны любого государства. На локальные же угрозы, связанные с нестабильностью в странах СНГ, можно отвечать так же, как на чеченский сепаратизм: посылая в бой неподготовленных солдат, неся неоправданные потери и затягивая конфликты на долгие годы. К тому же одна-две дивизии постоянной готовности, если их укомплектовать контрактниками, вполне могут противостоять такого рода угрозам.

А следовательно, если не возникнет сверхтяжелых кризисов и катаклизмов, советская модель Вооруженных сил будет медленно разлагаться еще 10–15 лет. Без решительных изменений в системе образования и в прохождении службы «контрактизация» части армии превратит офицеров и сержантов не в профессионалов, а в наемников. Существующая же параллельно призывная армия будет по-прежнему уносить сотни жизней. Такая армия, безусловно, опасна для общества, а при определенных условиях – и для государства, ибо после ухода в отставку офицеров советской школы командные должности займут военные, не отягощенные даже минимумом уважения к гражданским властям.

Как ускорить перемены?

Должна ли демократическая общественность смириться с перспективой распада армии, пассивно наблюдать за ним и ждать, когда сойдет со сцены поколение политиков, зараженных вирусом милитаризма? Думаю, что следует хотя бы попытаться ускорить перемены, если, конечно, найдутся люди c рациональным складом ума, которые возьмутся за это дело, не сулящее ни политических дивидендов, ни прибыли.

В сложившихся обстоятельствах сторонникам реформ следовало бы, на мой взгляд, сконцентрировать усилия на нескольких взаимосвязанных направлениях. Во-первых, разъяснять гражданам, что действующая в России система военного устройства в принципе не поддается реформированию. Ее время кончилось вместе с советской властью, и следует создавать принципиально иное войско.

Во-вторых, заняться просвещением элит. Пришло время написать подлинную, основанную на фактах, а не на мифах военную историю России, и прежде всего историю Великой Отечественной войны. Это крайне сложно, так как многое придется начинать с нуля. Не только советская, но и дореволюционная военная историография находилась под жестким государственным контролем, не допускавшим никакого критического анализа. Публикация серьезных западных исторических исследований позволила бы заронить сомнения в незыблемости стереотипов. Но это озлобит тех, кто из конформизма или корысти полон решимости и впредь воспитывать патриотизм на мифах отечественной военной истории.

В-третьих, следовало бы создать альтернативную систему военного образования при гражданских вузах. «Военно-политическое руководство» страны не признаёт сейчас необходимость широкого гуманитарного образования офицеров. Между тем только оно позволяет военным осознать место армии в системе государственной власти, степень ответственности офицерского корпуса и ее пределы.

Если такой подход не находит понимания в военном ведомстве, возможно, его проявят руководители негосударственных вузов и дополнят занятия на военных кафедрах факультативными курсами по истории стратегии и военного искусства, военной организации в других государствах, военно-гражданским отношениям. Это положило бы начало формированию адекватного взгляда российской политической элиты на обеспечение обороны и безопасности государства, а также послужило бы подготовке компетентных чиновников для Министерства обороны – когда оно станет гражданским. Наконец, был бы сделан первый шаг к созданию независимой военной экспертизы.

К изучению этих предметов можно было бы привлечь курсантов военных институтов и слушателей военных академий – должна же хотя бы части этих молодых людей быть интересна альтернатива той казенной истории и социологии, которой их пичкают в военных вузах. Читатели, знакомые с состоянием книгоиздания, гуманитарных исследований и преподавания общественных наук, наверное, усмехнутся. Действительно, трудно поверить, что руководители каких-то вузов рискнут заняться распространением альтернативных взглядов на военную науку и историю: Министерство обороны всегда сможет вразумить смутьянов, ликвидировав военную кафедру. Да и где взять денег на издание новых книг, подготовку учебных курсов, оплату преподавателей?

Думаю, что эти средства могли бы дать наиболее дальновидные представители отечественного финансово-промышленного капитала. Ведь представление, будто армейские проблемы лично их не касаются, – это всего лишь иллюзия. Точно так же, пока боевики не захватили заложников, считалось, будто проблемы Чечни не имеют никакого отношения к относительно спокойной и благоустроенной жизни российской столицы. Не реформированные Вооруженные силы, потерявшие свой социальный статус и нравственные ориентиры, живущие мифами о великом имперском прошлом, могут преподнести пренеприятные сюрпризы. Фатальной ошибкой может обернуться расчет на то, что Российская армия всегда хранила верность высшей власти – и царской, и советской, и нынешней, а офицерство испытывает глубокое недоверие к политикам всех частей спектра, не только правым, но и левым, к либералам в той же степени, что и к националистам. Что, если армия вновь, как в феврале 1917-го, начнет диктовать свою волю высшей власти во имя сохранения привычной организации[19]? В ядерной державе подобное вмешательство неизбежно обернулось бы хаосом, очередной российской катастрофой.

Именно поэтому кардинальное изменение военной организации России – в интересах всех россиян.

Источник: Гольц А. Главное препятствие военной реформы – российский милитаризм // Pro et Contra. 2004. Т. 8. № 3. C. 56–68.

[1] См., к примеру: На службе отечеству: Книга для чтения по общественно-государственной подготовке солдат (матросов), сержантов (старшин) Вооруженных Сил Российской Федерации.

[2] Сухотин Н. Н. Война в истории русского мира. СПб., 1898. С. 113–114.

[3] Курс истории России ХIX века. М., 1992. С. 20.

[4] Ключевский В. О. Сочинения. Т. 4. М., 1958. С. 64–65.

[5] Милюков П. Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII века и реформа Петра Великого. СПб.: Типография М. М. Стасилевича, 1905. С. 303.

[6] Fuller W. C. Strategy and Power in Russia, 1600–1914. N. Y.: Free Press, 1992. С. 82–83.

[7] Шлыков В. Что погубило Советский Союз: Генштаб и экономика. М., 2002.

[8] Немецкий историк Герхард Риттер называет следующие характерные черты милитаризма: (1) в основе всех важнейших политических решений милитаристского государства лежит не вся совокупность государственных интересов, а исключительно военно-технические расчеты, (2) в отношении народа к важнейшим проблемам безусловно доминирует военный подход. Другой немецкий исследователь, Вильфред фон Бредов, выделяет глубокое проникновение в жизнь общества военных отношений и военных ценностей (см.: The Political Role of the Military: An International Handbook. Westport, Conn.: Greenwood Press, 1996. P. 143).

[9] Vagts A. A History of Militarism: Civilian and Military. N. Y.: Meridian Books, 1959.

[10] Spencer H. Principles of Sociology. Vol. 2. N. Y., 1895. P. 602.

[11] Lasswell H. Essays on the Garrison State. New Brunswick, N. J.; L.: Transaction Publishers, 1997. P. 12.

[12] Ibid. P. 67.

[13] Tilly Ch. Coercion, Capital, and European States AD 990–1990. P. 28–29.

[14] Ibid. P. 206.

[15] Левинсон А. Неизбывный атрибут // Еженедельный журнал. 2002. № 36. С. 10.

[16] Vagts A. Op. cit. P. 13–15.

[17] История военной стратегии России. М., 2000. C. 528.

[18] Подробно см.: Гольц А. Армия России: 11 потерянных лет. М.: Захаров, 2004.

[19] Командующие фронтами полагали, что отречение Николая II может восстановить порядок в армии.