Спиридонова В. Две версии "сильного государства"

В политическом лексиконе последнего времени часто появляются термины «сильное государство» и «слабое государство». Не так давно в российской печати вышел в свет перевод книги Френсиса Фукуямы под названием «Сильное государство»[1]. Предложенная тема звучит несколько неожиданно, ибо американский политолог известен как человек, поднявший на недосягаемую высоту флаг неолиберализма. Очевидно, существует необходимость обсуждения не только терминологии, но и проблемы, которая для России сегодня является одной из наиболее актуальных.

«Жесткое» американское и «сильное» российское государства

В современной американской и западноевропейской интерпретации государство – это административная машина управления, инструмент, который может иметь разную конфигурацию и который можно модифицировать, минимизировать и даже «транспортировать» в менее цивилизованные страны[2].

Государство как институциональный механизм, может быть чрезвычайно централизованным и обладать огромными полномочиями. В обыденном российском понимании это и есть сила. Так «вездесущность», тоталитаризм административного вмешательства отождествляется с государственной мощью. Для американской версии государства, напротив, характерно рассредоточение власти на местах, ее децентрализация, что ослабляет силу административного влияния. Именно этот случай разбирается Ф. Фукуямой. Главный критерий государственной полезности для него – это набор социально-политических функций и целей, исполняемых государством. Американское государство стремится к минимизации всякого рода дирижизма, и потому американский исследователь присоединяется к общепризнанной на Западе характеристике США как слабого государства – слабого не с точки зрения государственной мощи и государственного авторитета на международной арене, а как института давления на общественную жизнь.

Действительно, современные США в научной политологической литературе признаются «идеальным типом», «парадигматическим случаем»[3], максимально соответствующим эталону административно слабого государства. Историческое образование американской нации не было результатом деятельности централизующей силы государства. Напротив, общественность США на всем протяжении своей истории как бы самоорганизовывалась вне всякого традиционно понимаемого государства. Знаменитый исследователь американской демократии А.де Токвилль писал, что общество в США действует само по себе и на самого себя безо всякой внешней власти: «Можно сказать, что народ сам управляет страной, ибо права, предоставленные правительству, весьма незначительны и ограничены… Народ властвует в мире американской политики, словно Господь Бог во Вселенной»[4].

Гегель объяснял такое относительное отсутствие государства в США простотой и изоляцией рождающегося американского общества. Оно не испытывало внешней угрозы, да и внутренние конфликты быстро рассеивались по мере освоения американцами Запада – наличие свободной для колонизации территории с благоприятными природными условиями делало свое дело. Другим позитивным моментом признается то, что в стране не было феодального и абсолютистского прошлого. Американская нация, чтобы консолидироваться, не нуждалась ни в ликвидации сильных феодальных вотчин, ни в борьбе против аристократического господства.

Результатом стало образование современного административно слабого государства, главными характеристиками которого являются фрагментация и дисперсия власти и авторитета внутри страны, которые непосредственно связаны с американским политическим федерализмом. Логика принятия решений имеет направленность от локального уровня к уровню штата и только потом уже к центру – Вашингтону. При этом хорошо известна традиция придавать штатам фундаментальные функции правительства. Рассредоточение полномочий присуще и внутренней структуре верховных органов. Для них характерно разделение власти между Конгрессом, президентом и судами, причем в подобном разделении Конгресс доминирует над федеральным, т. е. центральным правительством. Был только один случай в истории США, когда произошло усиление государства. Он имел место во времена правления Рузвельта и даже получил название «правительственной революции». Первейшим следствием таковой стал рост значения и силы воздействия центральной администрации на жизнь общества. Однако это явление было временным.

Указывая на то, что «американские государственные и общественные институты преднамеренно задуманы для ослабления или уменьшения государственной власти»[5], Ф.Фукуяма признает, что бытует мнение, будто американское государство очень жесткое. Таким образом, появляется новый термин, способный разъяснить ситуацию. Речь идет о том, что сила государства может проявляться в строгости исполнения законов, в неотступном, бескомпромиссном принуждении к их исполнению. Как красочно пишет американский политолог, «послать кого-либо в форме или с оружием, чтобы заставлять людей исполнять правительственные законы»[6], в этом отношении американское государство крайне строго. В США имеется целый набор силовых структур на разных уровнях – федеральном, штатов, местном – обеспечивающих соблюдение всех законов от правил дорожного движения до рыночных законов и «Билля о правах». Именно этим аспектом своей государственности гордится современная Америка. Американская власть закона, пишет Фукуяма в упомянутой книге, предмет зависти остального мира.

Однако велика не только сила американской Фемиды, масштабны далеко идущие выводы из этого достоинства национальной организации. Проблема касается судеб слаборазвитых стран мира, которые обладают плохо развитой государственной структурой. Поскольку сильное государство понимается в американском контексте как укрепление институционального потенциала существующих правительственных структур, возникает идея помощи – иначе, «транспортировки правильного функционирования» в бедные регионы мира. Но так как в регионах-реципиентах отсутствует соответствующий менталитет, то приходится, как утверждает Фукуяма, «действовать напрямую», т. е. заниматься трудным делом построения чужого «национального государства». Таково, в общих чертах, юридически сильное (жесткое), но административно слабое государство по-американски.

Российское понимание «сильного государства» иное. Оно определяется достаточно абстрактными и расплывчатыми с американской точки зрения, но внятными российскому духу эпитетами богатого, влиятельного и могущественного национального образования. Такое восприятие имеет глубокие исторические корни и основания. Дело в том, что в российском сознании государство не сводится только и исключительно к государственному аппарату. В определенном отношении (в смысле его когнитивного восприятия обществом) государство «синкретично обществу», оно является субъектом «коллективного бессознательного». Оно концентрирует в себе образ национальной идентичности. Оно, таким образом, обладает потенциально (а в периоды расцвета своего могущества и актуально) моральным авторитетом в обществе.

При этом в теории речь не идет о тоталитарном контроле или намеренном ограничении индивидуальной свободы. Чтобы лучше понять смысл такого «расширенного», этически окрашенного восприятия, следует вспомнить глубокомысленное высказывание П. Б. Струве о том, что государство бывает наиболее успешно тогда, когда ему удается полноценно реализовать формулу оптимального сочетания либерализма во внутренней политике со стремлением к могуществу во внешней. Устремленность государства к внешней великой цели – стать великим – это такая же организующая сила, которой на индивидуальном уровне соответствует высокая цель жизни, идея, которой человек подчиняет все свои силы и способности. П.Струве разъясняет эту тему следующим образом. Для него порыв государства к внешнему могуществу есть высшая духовность, основа его существования. Такая телеология глубоко субстанциональна. Именно она выводит конкретную человеческую экзистенцию, эгоистичную и недалекую в своих требованиях к жизни, на уровень мобилизационного подъема, напряженности существования, а значит, его подлинности, истинности.

Но одновременно такая, имперская, по сути, направленность государства есть фактор собирательный, фактор объединяющий, консолидирующий разрозненные человеческие личности в единое тело – нацию. Она создает совокупный мощный энергетический импульс, который собирает национальную волю и реализует ее в истории. Точно так же, как человек без великой цели, теряет смысл жизни, государство без высокого порыва распадается и гибнет. Государство ценно для личности, когда оно могущественно, подчеркивает П. Струве: «Переставая исполнять это самое важное, наиболее тесно связанное с мистической сущностью государства назначение, власть начинает колебаться и затем падает»[7]. Таким образом, согласно рассуждениям П.Струве, логика государственной мощи означает, что не внешняя политика зависит от внутренней, а наоборот. Другими словами, общество успешно благоустраивается экономически, социально и культурно, когда у него есть такой внешний порыв. Ибо государство только тогда привлекательно для своих граждан, когда оно несет в себе прогрессивный цивилизационный импульс, воспламеняющий сердца соотечественников гордостью за страну. Энергетическая воронка государственного могущества втягивает в себя воли и силы индивидов, наполняет смыслом их социальное существование.

П. Струве считает, что такая интерпретация силы вовсе не равнозначна иррациональности, непостигаемости государственного сущего. Напротив, государство, как утверждает он, в высшей степени позитивно. Тезис этот, как он полагает, подтверждается всей мировой историей. Все государства в тот или иной период, набирая силу, стремились реализовать империалистический импульс, что на практике удавалось не всем или удавалось с переменным успехом.

Исторические предпосылки расхождения интерпретации «сильного» государства в западной и российской мысли

Различия в понимании значимости государства для общества в российской и западноевропейской мысли исторически обусловлены.

Прежде всего, следует отметить, что российское восприятие тесно увязывается с незавершенностью «собирательной» задачи российской государственности. Проблема созидания целостности России пронизывает всю политическую и идейную историю страны, ибо корни ее социально-политического устройства составляли уделы, которые представляли полностью самостоятельные и разобщенные между собой образования. Российская удельность в отличие от европейского феодализма не имела под собой никаких прочных идейных объединительных основ. В Европе связующими нитями, пронизывающими раздробленные части, были мощный фундамент христианизации, наследие римского права, римских учреждений и рационализм классического мира.

В России первое из указанных условий было крайне слабо по сравнению с европейским – православие никогда не имело той политической силы, какую католицизм имел в Европе. Второе – правовая инфраструктура – отсутствовало вовсе. Таким образом, проблема созидания идейно-духовной, а в некоторые периоды и восстановление физической целостности сформировали главную задачу и цель российской государственности. Наследие удельности, ее непреодолимый дух и пагубный характер сохраняются и в современной России. А потому так актуальна сегодня мысль, некогда высказанная И. В. Киреевским: «… Теперь даже, разделите Россию на такие уделы, на какие она разделена была в XII веке, – и завтра же родятся для нее новые татары, если не в Азии, то в Европе»[8].

В европейской модели собирательная задача отходит на второй план. Западноевропейская политическая идея подчеркивает относительный характер государства. Сам латинский корень status, от которого произошли современные названия государства в европейских языках (etat, estado, Staat, state и т. д.), означает в переводе «состояние». Государство в Европе исторически формировалось как результирующая противоборства разнонаправленных, но равных по силе социально-политических факторов. Сначала это была борьба двух независимых сил – светской и духовной власти. Позднее возникло противостояние равнозначных претендентов на власть: короля, духовенства, феодалов и городских общин. В Новое время государство предстало как итог борьбы классов и партийных интересов. Смысл европейского государства, который определяется необходимостью мирного уравновешивания противоборствующих сил и недопущением насилия, наиболее полно выражается в идее общественного договора. Собирательная задача в европейской модели, таким образом, релятивизируется и становится задачей предупреждения конфликта или примирения сторон. Логическим продолжением этой идеи является модель правового государства, ибо право призвано найти равновесие частной свободы и общего блага.

Что касается России, то приходиться признать, что она отличалась от Западной Европы чрезвычайно слабым социальным и профессионально-оформленным расслоением. Большая часть российского населения жила в рамках земледельческой культуры, с преобладанием крестьянского мировоззрения. В стране никогда не было подлинно активных ремесленных союзов, отстаивающих свои социальные права. Политические партии образовывались сверху, не на основе конкретных требований и интересов, а на теоретическом фундаменте модных западных идей. Отсутствие четко очерченных общественных групп не могло привести к созданию государства в европейском смысле этого слова – как равновесия самостоятельных, равноправных и равносильных элементов (т. е. государства как status). Сама этимология российского слова «государство=господство в первоначальном своем значении указывает на домовладыку, который, конечно, не был представителем равновесия борющихся домочадцев, а был полновластным хозяином родового общества»[9], – замечает Вл. Соловьев. Единодержавная подоплека российской государственности проявилась даже в исторических установлениях, прославленных как прообразы демократических. Известно, что новгородцы (представители российского «народоправства») называли свое государство «господин Великий Новгород», олицетворяя его тем самым с образом могущественного монарха.

Вторым важнейшим импульсом процессов централизации и упрочения сильного государства в России является тот факт, что Российская государственность складывалась и оформлялась не из племенного, национального, а из геополитического начала.

Европейские централизованные государства развивались на ограниченном территориальном пространстве, теснимые со всех сторон сопредельными чуждыми народами. Стратегия их существования строилась исходя из стремления отстоять уже существующие границы от посягательств других. Расширение территории было возможно только как результат насильственного захвата или территориального передела. Централизация служила, среди прочих, и этим политическим целям.

Российское государство изначально формировалось за счет свободного и практически беспрепятственного присоединения неосвоенных территорий на Востоке – колонизации в первозданном смысле слова. Более того, именно занятость и густонаселенность западных земель и «ничейность» восточных, определили географический вектор русских первопроходческих устремлений. Это были главным образом – Сибирь и Дальний Восток. В результате образовалась огромная по протяженности, но неравномерно населенная страна. В такой природно-исторической ситуации геополитическая составляющая естественным образом нашла выражение в модели сильного государства – обширные владения можно было удерживать только мощной властной вертикалью.

На единственную возможность скрепления колоссального пространства посредством крепкой государственной организации и правительственной власти указывал «протоевразиец» Г. В. Вернадский. Он подчеркивал, что такая матрица правления выработана Россией в ходе длительного исторического экспериментирования. В свое время были испробованы формы чистого демократического устройства, «распыления» власти: вече и казачий круг. Однако первое показывало свою жизнеспособность только до определенных масштабов пространственного расширения. Классическим примером такого образования на Руси было Новгородское вече. Как только подведомственная ему территория увеличивалась, вече оказывалось неспособным приноровиться к изменившимся условиям. Из него либо выделялись новые единицы, которые делались самостоятельными (Псков, Вятка), либо же вече сохранялось как верхушечная форма иерархии, а внизу устанавливались жесткие формы властвования. (Таково было управление регионом Севера как колониальной империи Новгорода). Что касается казачьей формы государственного устройства, то она удерживалась только как локально-ограниченная форма правления[10].

Центростремительный вектор администрирования, исторически сформировавшийся в российском политическом пространстве, однако, не означал порабощения или эксплуатации местного населения. Специфический характер освоения новых земель сформировался под влиянием ближневосточного идейного климата. Сущность византийской культуры определялась сочетанием самых разнородных направлений, шедших с Востока (из Палестины, Сирии, Персии, Малой Азии), с Запада (из Европы) и даже с Юга (из Африки). Византийский «симфонизм», будучи унаследован Россией как принцип, трансформировался в государственно-культурную задачу русского объединительного племени. При разрастании государства на Восток россияне не вытесняли и не подчиняли местное население механически и агрессивно, а напротив, легко перенимали его привычки и обычаи, вживались в новую среду, одновременно приобщая жителей к своей культуре. Данное «миссионерство» имело симбиотический характер. В сегодняшнем «постмодернизационном» контексте подобная совместная выработка комплекса правил и норм признается позитивным фактором, формирующим легитимность власти, которая обеспечивается культурой, а не принуждением[11].

Необходимо, однако, помнить, что идея «сильной власти» при определенных исторических обстоятельствах чревата вырождением в тоталитаризм, чему немало способствует специфическая черта российского коллективного политического сознания – языческое «обожествление» культа силы. Вл. Соловьев определял подобную специфику России как «политическое двоеверие». Он отмечал, что верховная власть воспринималась в общественном сознании, с одной стороны, как христианская ценность олицетворения высшей правды, орудие справедливости. С другой стороны, этот идеал поразительно уживался с языческим обожанием безмерного всепоглощающего могущества, воплощенного в образе «властелина, как олицетворения грозной, всесокрушающей, ничем нравственно не обусловленной силы, – идеал римского кесаря, оживленный и усиленный воздействием ближайших ордынских впечатлений»[12].

Именно эта двойственность русского сознания, сохранившаяся и до сего времени, многократно попустительствовала превращению политически авторитетного этатизма в деспотию, тоталитаризм и вождизм. Именно она порождала такие явления прошедшего столетия, как сталинский «культ личности» и «культ личности», последовавших за ним более мелких политических деятелей.

Превращению сильной государственности в самоцель в исторической действительности России всегда сопутствовал изоляционизм – физический и духовный. Так было во времена Московского царства, так случилось и в сталинскую эпоху. И если национальная сосредоточенность была оправданной в начале указанных периодов, когда нужно было собирать земли и силы, то превращение концентрации сил в автаркию губили все дело национального строения.

Проблема состояла в том, что российский народ терял «историческую дисциплину»[13], которая заставляет признавать за каким-либо другим народом прогрессивные достижения и преимущества. Вставая на путь изоляционизма, Россия впадала в крайность национального самодовольства. Развитие как совершенствование в материальном плане (модернизация) прекращалось. Это означает, что выход из тупика всегда лежал на пути уравновешивания крайностей «византизма» воздействиями Запада.

В то же время необходима переоценка традиционного отношения к государству как части мира священного. В этом смысле роль государства должна измениться и превратиться в то, что западной политологией именуется «скромным государством», государством-посредником[14]. Надо, однако, помнить, что «скромная» роль государства не означает его пассивности, или ограничения его значимости функцией невидимого слуги. Государство должно превратиться в разумного, инициативного руководителя, а не тоталитарного творца социального мира.

* * *

Условия существования России таковы, что для ее выживания пока недостаточно одного упования на юридическую жесткость исполнительной власти, как это имеет место в современных США. Правовая инфраструктура и правовая культура в целом в нашей стране оставляют желать лучшего. И пока не утвердится истинная полноценная законность, единственная возможность скрепить огромную по протяженности евразийскую территорию составляет крепкая государственная организация, включающая как централизацию, так и легитимную жесткость применения властной силы, т. е. обе составляющие современного понимания «сильного государства». Иначе говоря, на данный момент в условиях кризиса, неустойчивости развития и неоформленности общественного сознания в российской среде институт государства обладает функциональным преимуществом перед другими вероятными институциональными субъектами, что не исключает возможности постепенного движения России в сторону гражданского общества.

Источник: politvektor.ru

[1] Фукуяма Ф. Сильное государство. М. 2006.

[2] Вольф Р. П О философии. М., 1996.С. 403; Хайек Ф. Общество свободных. Сдерживание власти и развенчание политики // Открытая политика. М., 1995. № 8. С. 41; Бади Б., Бирнбаум П. Переосмысление социологии государства // Международный журнал социальных наук. М., 1994. № 4. С. 17.

[3] Badie B, Birnbaum P. Sociologie de l’Etat., P., 1982; Giddens A. The Nation-State and the Violence. Camb., 1987; Atkinson M. M. Cobman W. D. Strong States and Weak States // British Journal of Political Sciense, 1989, vol. 19, Part 1, Jan.; Kriesi H. Les democraties occidentales. P, 1994.

[4] Токвилль А. де. Демократия в Америке. М., 1992. С. 63.

[5] Фукуяма Ф. Сильное государство. М. 2006. С. 19.

[6] Там же. С. 20.

[7] Струве П. Б. Отрывки о государстве // Опыт русского либерализма. Антология. М. 1997. С.269.

[8] Киреевский И. В. Девятнадцатый век // Русская историософия. Антология. М., 2006. С.130.

[9] Соловьев В. С. Византизм и Россия //Сочинения в 2 томах. М., 1989. Т. 2. С.569.

[10] Вернадский Г. В. Начертание русской истории. М., 2004. С. 35–37.

[11] Инглегарт Р. Модернизация и постмодернизация // Новая индустриальная волна на Западе. М., 1999.

[12] Соловьев В. С. Несколько слов в защиту Петра Великого // Сочинения в 2 томах М., 1989. Т. 1. С.572.

[13] Там же. С. 416.

[14] Crozier M. Etat moderne, Etat modeste? Strategie pour un autre changement. P., 1987.

* * *

Образ России: сильное или слабое государство?

Результаты опросов, проведенных ФОМ в 2001 и 2006 годах

ФОМ. Опрос населения 8 июня 2006 года

Опрос населения в 100 населенных пунктах 44 областей, краев и республик России. Интервью по месту жительства 3–4 июня 2006 г. 1500 респондентов. Статистическая погрешность не превышает 3,6%.

Пять лет назад, в начале 2001 года, 31% наших сограждан считали Россию сильным государством, и вдвое больше – 61% – слабым. Последний опрос зафиксировал паритет суждений по этому вопросу: 39% респондентов разделяют первую точку зрения, 39% – вторую. Нетрудно заметить, что этот радикальный сдвиг в значительной мере обеспечен ростом доли затрудняющихся с ответом – с 8 до 22%. Молодые респонденты (до 35 лет) чаще склоны считать Россию сильным, а не слабым государством – 46% против 33%, пожилые (от 55 лет) – скорее слабым, а не сильным (26 против 49%).

Почти половина опрошенных (46%) считают, что за последние пять лет Россия стала более сильным государством, четверть (26%) – полагают, что в этом отношении ничего не изменилось, 16% – что страна за эти годы стала слабее. Даже те, кто квалифицируют сегодняшнюю Россию как слабое государство, чаще говорят, что сегодня она сильнее, чем пять лет назад (34% этой группы), нежели утверждают, что она стала слабее (29%; еще 31% перемен в этом отношении не замечают).

Ответы респондентов на открытые вопросы о том, почему они считают Россию сильным либо слабым государством, дают представление о тех критериях, которыми руководствуются граждане в данном вопросе. Те, кто считают Россию государством сильным, ссылаются на черты национального характера – 7% («потому что у нас такой народ – самый сильный, выносливый»; «живут сильные духом люди»; «Россия сильна своим народом»), на «славу, купленную кровью» – 6% («Россия всегда была сильной державой, побеждала во многих войнах»; «историю смотреть надо, всегда сильная она»; «немцы нас не взяли»), говорят о позитивных переменах, происходящих, по их мнению, в последние годы – 6% («растет экономика, укрепляется рубль, духовно Россия поднимается»; «понемногу поднимается с колен»; «установилась стабильность»; «набирает силу – мне так кажется»), о военной мощи страны – 5% («военный потенциал хороший»; «есть ядерное оружие»; «ядерная держава, люди умные, добрые»; «сильно вооружены, поэтому опасны»), о природных ресурсах – 4% («тут все есть – и нефть, и газ, и лес»; «мощные природные ресурсы»; «богата ископаемыми»), о размерах страны и численности населения – 3% («она большая, Россия»; «большая страна, нас много»; «России не видно где край, где заканчивается»), и т. д.

Те же, кто считают Россию слабым государством, чаще всего акцентируют внимание на низком уровне жизни населения и экономической слабости – 14% («народ бедный и голодный»; «очень много людей, живущих за чертой бедности»; «экономика на нуле»; «простому народу живется очень трудно, и нет просвета»; «экономика слабая, мы сырьевой придаток мира»). Многие говорят о развале, разрухе, разворовывании страны – 5% («все уже продано и разворовано, откуда силы?»; «везде разруха»; «все разграблено, разворовано, продано»; «да все плохо, и везде»), о нерешенных социальных проблемах – 4% («у нас нет нормальной медицины, образования»; «на ветеранов и инвалидов государство не обращает внимания»; «отвратительное подрастающее поколение, страшно становится за детей, их будущее»), о коррупции, беззаконии, отсутствии порядка – 4% («в России процветает коррупция, все построено на личных связях»; «нет законов твердых и действующих»; «кругом одни взятки, милиция плохо работает»; «везде бардак»), о сравнительно низком весе России на международной арене – 3% («нас уже никто не уважает в мире, с нами не считаются»; «до Европы еще далеко»; «Китай обогнал»; «нет былой мощи, нас не уважают и не боятся»), о зависимости России от других стран и неспособности отстаивать свои интересы – 3% («мы в кабале у иностранцев»; «нас везде прижимают, гадости всякие привозят, и болезни насылают на нас»; «всегда потакаем то Грузии, то Украине, то Белоруссии»; «много притеснений со стороны других стран»).

Судя по аргументации сторонников обеих точек зрения, можно было бы, кажется, предположить, что склонность считать Россию сильной более присуща относительно обеспеченным россиянам, а слабой – тем, кто наименее благополучен. В действительности, однако, дело обстоит противоположным образом: среди тех, чей доход – менее 2000 руб. на члена семьи, считают Россию сильным государством 45% опрошенных, а слабым – 33%, тогда как среди тех, чей доход превышает 3000 руб. на члена семьи, – 37 и 43% соответственно. Москвичи и жители больших городов чаще считают Россию слабым государством, а селяне и обитатели малых городов – сильным.

Григорий Кертман

Источник: Полностью опрос с таблицами см.: bd.fom.ru