Леонтьева Е. Реформа всеобщего эквивалента как лейтмотив экономических преобразований в Литве

Первородный грех, социальное государство и частичное резервирование – краткая история либеральных реформ в постсоветской Литве и богословский взгляд на рыночную экономику в статье одной из центральных фигур литовской трансформации Елены Леонтьевой.

Наилучшей метафорой СССР в преддверии развала могут служить Авгиевы конюшни. Согласно легенде, конюшни царя Авгия не чистились в течение тридцати лет и были запущены до предела; СССР продержался семьдесят лет. Экономически суть его состояния можно свести к тому, что ресурсы распределялись пагубным образом – неэффективно и несправедливо, в стране царил дефицит и разруха.

Люди уповали на то, что едва произойдут перемены, у всех всего будет в достатке, и жизнь будет как на Западе. Свобода ассоциировалась с тем, что у каждого будет свой дом, автомобиль и достаток.

Какими реками очистить конюшни?

На подъеме этих самых чаяний в жизнь народа вошли реформаторы-Геркулесы: им за один день надлежало вычистить социалистические конюшни и сделать их похожими на немецкую ферму. Интересно, что большинство людей, имеющих представление о том, что находилось в Авгиевых конюшнях, понятия не имеют, каким образом Геркулес их очистил (и очистил ли вообще). То есть в понимании обычного человека «вычистить Авгиевы конюшни» означает задание, которое невозможно исполнить.

Ну, разве не прекрасная метафора для реформаторов?! Ведь реформатору, как Геркулесу, дан один день, один большой день, за который надлежит найти то, что коренным образом все изменит. Геркулес знал, что вычищать навоз вилами нет никакого смысла. Ему надо было найти иной выход.

И Геркулес нашел этот выход – реки! Согласно легенде, он направил в конюшни русла рек, и те за один день вымыли оттуда все содержимое. В переводе на язык реформ эта метафора означает, что нужно найти какую-то природную силу, которая смогла бы изменить Авгиев status quo. Необратимо и безвозвратно.

Как же найти эту силу?

Если к вам подойдет современный Авгий-правитель и даст на реформы один-единственный день, начинать нужно с частной собственности и с высвобождения цен, без которых частная собственность невозможна. Более того, цены нужно освободить прежде всего, чтобы пришла в движение машина рынка.

Цены как реки

Литва восстановила независимость и вышла из СССР 11 марта 1990 года. Весь последующий год страна в одиночку боролась за политическое выживание: несмотря на угрозы и санкции Москвы, на экономическую блокаду строила свою политическую независимость. В январе 1991 года независимая Литовская республика обратилась к экономическим факторам выживания – освободила цены на элементарные продовольственные товары, на ширпотреб, а впоследствии – и на ресурсы [1].

В то время дефицит стал не просто тотальным: краны централизованного снабжения были перекрыты экономической блокадой и мы испытывали энергетический голод и недостаток во всех без исключения ресурсах. Освобождение цен имело поразительные последствия. Представьте себе – в Литве, единственной в бывшем советском пространстве, цены вдруг стали свободны, а «свободны» означало в основном то, что они выросли. А раз выросли, то сюда, словно иллюстрируя постулаты учебников по рыночной экономике, потекли товары со всех территорий, где цены удерживались на искусственно низком уровне.

Экономические силы хлынули, словно реки, неся в Литву товары и ресурсы.

Литва оказалась промежуточным звеном между высокими западными ценами на ресурсы и низкими восточными. И это сразу оценил зарождающийся предпринимательский класс. Ресурсы потекли не только в Литву, но и на Запад, создавая в Литве прослойку капиталистов. Началось первичное накопление капитала.

В обратном направлении – на Восток – потекли товары, которые были в «переизбытке» на Западе и в тотальном дефиците на Востоке.

Свободные цены оказались сильнее политических препон и запретов – а их все еще было немало. Экономическая блокада Литвы, начатая сразу после объявления независимости в марте 1990 года, де-факто поддерживалась и после официальной отмены. Свободные цены начали латать дыры разорванных экономических связей, они на уровне предприятий трансформировали политическую вражду в экономическое сотрудничество.

Мы открывали для себя понятие рыночного обмена, которое Хайек нарек звучным термином, заимствованным из греческого, – Catalaxiа. У этого понятия удивительно вместительный смысл – в переводе с греческого καταλλάσσω ; означает не только «меняться», но и «допустить в общину», «сделать из врага друга». И вот, мы открывали в конце XX века то, что знали еще древние греки, – возможность обоюдовыгодного обмена превращает врагов в друзей. Ну, разве не прекрасный и точный смысл?!

Могучая река частной собственности

Спустя несколько месяцев после первичной либерализации цен законом была легализована частная собственность, и люди смогли создавать частные предприятия разных форм. Однако большая часть промышленности оставалась в руках государства, и естественно, что без массовой приватизации преобразования были бы слишком неполны.

Сознавая это, приватизацию в Литве начали без проволочек, в том же 1991 году, почти одновременно с Чехией, которая считается лидером в этой сфере. Для приватизации был избран путь всеобщей передачи государственного имущества в частные руки посредством купонной схемы. Каждый гражданин Литвы получил инвестиционные чеки, которые можно было использовать для покупки либо квартиры, садового, приусадебного участка, либо акций госпредприятий.

Ни для кого не секрет, что какой прозрачной бы ни была приватизация, как бы последовательно ни проводились в ее ходе требования равенства, какой бы строгий ни велся контроль, ей всегда сопутствует концентрация капитала и общественное недовольство. Учитывая это, важно, чтобы стартовые условия были у всех одинаковыми и чтобы накопленное общим трудом имущество не было продано иностранцам. В Литве каждый имел свой шанс востребовать часть созданного общим трудом за время Советской власти. Кто-то воспользовался стартовым равенством, кто-то предпочел выждать время. А изменения пошли очень быстрыми темпами.

В результате массовой приватизации было продано 5714 промышленных объектов на общую сумму 3,4 млрд. лит. Из них 2928 объектов было приватизировано путем подписки на акции, 2726 – на чековых аукционах, 12 – путем конкурса на лучший бизнес-план, 48 – за «свободно конвертируемую валюту». Параллельно шла реституция – возвращались прежним хозяевам земли, здания, а также сохранившиеся промышленные объекты (таких, правда, было немного).

Когда в конце 1992 года к власти пришла Партия труда (бывшие коммунисты), первым делом была приостановлена приватизация. Продвигались идеи о пересмотре ее результатов, однако сравнительно быстро было осознано, что, несмотря на все существующие проблемы (а недовольства в народе было достаточно), реприватизация была бы еще большей ошибкой. Бывшие коммунисты вскоре сняли мораторий на приватизацию и стали не самыми худшими реформаторами.

Таким образом, история показала, что уже к концу 1992 года реформы в Литве стали необратимы.

В течение нескольких лет начиная с 1991 года почти все граждане стали собственниками квартир, приусадебных участков, многие стали акционерами. И тут мы столкнулись с парадоксальной ситуацией – акции уже есть, акционеры – есть, а прав у них нет, акцию нельзя продать, нельзя получить элементарную информацию о том, что тебе принадлежит по праву. Наш Институт свободного рынка инициировал создание рынка и биржи ценных бумаг, т. е. легализацию движения капитала.

Рынок – это когда распределение ресурсов зависит от рыночных сил

Эта сфера не была для нас совсем новой. Нашим дебютом в 1990 году было альтернативное банковское законодательство; мы немало повлияли на ход строительства нашей банковской системы и на определение роли центробанка. Благодаря просветительской работе Института центробанк был вынужден отказаться от коммерческих функций, и распределение кредитов последовательно переходило в частные руки. Шел напряженный общественный диспут о методах регулирования банков и денежного обращения. Мы ставили обществу ясную цель – рыночная экономика будет создана тогда, когда распределение ресурсов будет зависеть от решения частных, рыночных сил, а не государственных служащих, причем неважно – распределяют ли они кредиты предприятиям самолично или же проводят интервенции в деятельность частных банков.

Оглядываясь назад, можно сказать, что парадигма у реформатора всегда одна и та же. Он всегда отвечает на вопрос: «Что будет твоей следующей рекой?» Каждый раз у него есть всего один день на то, чтобы направить русло реки в очередную конюшню. И вопрос всегда в том, что надо стронуть с места, чтобы преобразования стали необратимы, чтобы они в свою очередь потребовали последующих перемен, чтобы заработал своеобразный «эффект мультипликатора».

Создание рынка капитала стало прорывом, о котором госструктуры в 1991–1992 годах мало задумывались. Даже инвестиционные чеки нельзя было перепродавать (концентрация, тем не менее, произошла, как и в других странах). Никаких прав у новоявленных собственников-акционеров не было. И вот, в 1992 году мы представляем законотворческую инициативу, которая принимается правительством, и в 1993-м в Литве начинает действовать рынок и биржа ценных бумаг. В результате предприятия и финансовые институты (в первую очередь банки) получили возможность привлекать капитал методом публичного размещения акций и других ценных бумаг. Возник и вторичный рынок, что было особенно актуально для приватизированных предприятий. Вскорости началась вторая волна концентрации: многие акционерные обществах избавлялись от раздробленной собственности, открытые акционерные общества перерегистрировались в закрытые; резко сократилось число акционеров.

Предприятия, ранее находившиеся в «общенародной» собственности, на первом этапе приватизации стали «народными», коллективными, и только теперь они становились похожими на частные. Тут надо оговориться. Когда мы вдумались в суть частной собственности и института акционерного общества с «ограниченной ответственностью», у нас уже в то время возник правомерный вопрос: настоящая ли это частная собственность – общество с ограниченной ответственностью? Насколько вообще ограниченная ответственность меняет институт частной собственности? Как повлияют на управление АО не слишком благотворные традиции управления «общенародной собственностью»? А если у предприятий тысячи мелких собственников и нет ни одного, контролирующего управление, – будут ли такие предприятия отличаться от «общенародных»?

В то время среди населения распространились мечты о том, чтобы жить на дивиденды, как живут «все на Западе». Однако для этого должен был найтись кто то, кто поставил бы предприятия на новые рельсы.

Какие деньги нужны людям?

Примерно к 1993 году с товарным дефицитом в стране было покончено, и начался новый, неожиданный для многих этап. Оказалось, что все есть, все можно купить, нужны только деньги. Вопрос ресурсов очень быстро свелся к вопросу денег.

Все осознавали, что нужна самостоятельная денежная система. Самостоятельная – но какая? Все рассуждали о том, как менять деньги, по какому курсу, какие применять ограничения, по сколько «в одни руки». Спорили о том, какой общественный деятель должен быть изображен на какой купюре, какие средства защиты применять и, наконец, где изготовить деньги. Но почти никто не задавался вопросами, «какими должны быть правила денежной эмиссии?», «на чем будут стоять наши деньги?» Все были настолько воодушевлены происходящим, что полагали, будто лит сам собой все преобразит и исправит.

В Институте свободного рынка не интересовались ни банкнотами, ни аверсом, ни реверсом, ни курсом обмена. Нас волновал один вопрос: «на чем будет зиждиться лит?» Об этом стоит вспомнить поподробнее.

В 1991 году меня пригласили прочитать доклад в Ассоциации коммерческих банков, и я по наивности решила, что самой интересной темой для банкиров будет идея частных денег. Но идея эта вызвала сильное недоумение: «Пусть каждый занимается „своим“ делом, государство пусть эмитирует деньги, а нам достаточно кредитного бизнеса». К таким проектам не были готовы даже те, кто находился ближе всего к деньгам и мог оценить проблемы денежного обращения и государственных злоупотреблений. Обсуждение идеи частных денег в более широких кругах приравнивалось анекдоту.

Идея золотого обращения и золотого стандарта была более приемлемой. До 1940 года в Литве был золотой стандарт. Старики еще помнили «сильный лит». Это было одним из аспектов национального достоинства и достояния. «Тогда мы жили так и вот так, а еще у нас был сильный лит», – вспоминали старожилы. Мы говорили с людьми о возможности вернуться к золотому, сильному литу, но поскольку мир за годы нашего социалистического строительства тоже ушел далеко – и тоже в сторону социализма, – нас обвинили в отсталости. Местные экономисты и международные организации осудили идею золотого стандарта как пережиток прошлого.

Долларизация на волне национального возрождения не вызывала положительных эмоций, хотя доллар хорошо знали и (в ту пору) любили и уважали.

Следующей строкой в меню была идея «валютного правления» (сurrency board), и мы представили ее людям, однако мечта о «независимом центробанке» настолько поглотила сердца, что привязка лита к какой-то иностранной валюте казалась в лучшем случае недоразумением, в худшем – диверсией. В то время в обращение уже были выпущены временные знаки – талоны, ходившие вначале параллельно с рублем, затем его замещавшие. Эти временные знаки печатались в таком количестве, что были способны утолить всех страждущих, и это была не самая недальновидная тактика в условиях все еще единой рублевой зоны (о феномене литовской инфляции, опережающей базовую инфляцию рублевой зоны, можно прочесть отдельную лекцию). Инфляция достигала тысячи процентов, кредиты стоили дорого и были малодоступны: в условиях инфляции получатель кредита несомненно выигрывал, однако мало кто об этом догадывался. Парадоксально, но брать кредиты решались немногие. Люди проходили суровую школу инфляционного перераспределения: одни теряли, другие выигрывали; и те и другие по большей части нечаянно.

Деньги – всеобщий перераспределитель ресурсов

Люди впервые столкнулись с тем, что деньги – это не просто всеобщий эквивалент. Оказалось, что они – могучий всеобщий перераспределитель. Под влиянием инфляции ресурсы и сбережения стали перетекать по каким-то непонятным людям правилам, и это расценивалось как игра «без правил».

И вот, готовясь к введению лита, центробанк начал проводить «антиинфляционную» политику ограничения денежной массы, состоявшую в интервенциях на валютном рынке и увеличении требования минимальных резервов. В результате лит подорожал до такой степени, что доллар США, стоивший прежде шесть лит, вдруг «подешевел» до трех. «Теперь это рыночная экономика, отныне она так будет управляться», – комментировал события председатель центробанка.

В то время вся экономика – инвестиционные планы, расчеты, контракты – все было построено на долларах, и можно себе представить, в какую панику была ввергнута страна, когда этот самый доллар вдруг «обесценился». Нигде в мире не обесценился, а в Литве, по отношению к литу, упал в два раза. Самое надежное, что можно было сделать в такой ситуации, – это просто приостановить деятельность и наблюдать, что будет дальше. Экономика страны была положена на лопатки.

Ко многим людским заботам добавился еще и валютный курс: отныне все были обречены начинать и заканчивать рабочий день сводкой новостей из центробанка. Люди всматривались в происходящее, читали сводки, но мало что понимали.

Тут надо сделать отступление и пояснить, насколько популярной была в среде экономистов и политиков идея «классической денежной политики». Идея эта была принята экономистами «на ура», на всех лекциях они рассказывали студентам о том, какие рычаги есть в распоряжении экономистов. «Если сделаешь это, экономика отзовется так, если сделаешь эдак – случится вот это». Это был час триумфа экономистов старой закалки: им надо было только освоить новые рычаги, и человеческий материал стал бы им снова подвластен. Рычаги были новые, а жажда власти – старая.

Госплановский менталитет встретился с менталитетом денежного регулирования – и случилась большая взаимность. Если бы на нее обратили внимание западные экономисты, то она бы им многое прояснила – о сути их собственной денежной политики.

Встав в оппозицию такому видению экономики и такой роли экономиста, мы нажили немало врагов.

Сколько раз тогда, да и после, пришлось нам доказывать, что не может рыночная экономика зависеть от органов государственного вмешательства! Что экономика, в которой господствует «классическая денежная политика», – это типичная плановая экономика, что свободы, за которую мы боролись, там не найдешь.

Плох или хорош принцип сливного бачка?

И вот, начатая в июне 1993 года денежная реформа свершилась: лит введен и набирает силу, МВФ аплодирует. Инфляция побеждена, валютный курс укреплен, все в восторге. Казалось, что отныне госплановский менталитет будет править бал.

Но!

Неожиданную роль в литовской денежной реформе сыграл римский понтифик, благодатный Иоанн Павел II. В начале сентября Папа приезжает с визитом в Литву, из Польши и других близлежащих стран к нам устремляются толпы паломников, и лит вообще пропадает. Его невозможно купить ни по какому курсу. Небывалая паника. У людей возникает вопрос: а можно ли жить по-другому?

Именно в эти дни мы отвечаем: «Можно!», – и представляем идею валютного правления (ВП). Казалось бы, та же самая идея, что и год, и два назад, но народное потрясение меняет к ней отношение. Люди понимают, что это не вздор, но все-таки не очень верят, что власть на это решится.

Решающими моментами в реализации идеи было то, что 1) премьер-министр лично и осмысленно принял идею; 2) МВФ известил правительство, что если Литва решится внедрить ВП, МВФ не станет этому противодействовать, 3) Эстония внедрила валютное правление еще в июне 1992 года (вопреки рекомендациям МВФ) и доказала работоспособность идеи. Тут надо пояснить, что позиция МВФ в то время была недружелюбна по отношению к ВП, МВФ прививал идею «классической денежной политики», т. е. политики государственного вмешательства и активизма. Однако эта политика давала настолько неважные результаты в развивающихся странах, а эстонский опыт был настолько впечатляющ, что в «закулисье» МВФ стали меняться настроения. Вопрос литовского премьера об отношении к ВП пришелся на начало перелома в МВФ.

Теперь фактор времени был для нас благоприятен.

Эти три обстоятельства и определили ход дальнейших событий. Институт свободного рынка, со своей стороны, последовательно доносил идею ВП до простых людей, политиков, предпринимателей, финансистов, распространял знания о принципах и предполагаемых плодах реформы. Критика раздавалась и справа и слева, от экономистов, банкиров, предпринимателей. Финансисты призывали не отступаться от самостоятельной «классической» денежной политики и сравнивали ВП с работой сливного бачка.

Почему ВП заслужило столь нелестное сравнение? Да потому что оно и впрямь действует до предельного просто, эмитируя национальные деньги только в обмен на базовую валюту. Фиксированный курс, с которым часто отождествляется ВП, является не самоцелью, а операционным принципом: на центробанк по закону возлагается обязанность менять любое количество лит на базовую валюту (и наоборот) по фиксированному неизменному курсу. Это пресекает для него всякую возможность каких-либо интервенций на рынке. Не может быть и речи о непокрытой эмиссии, о «независимой» денежной политике. Вообще, какая-либо денежная политика становится невозможной. Это и было больше всего не по нраву критикам новой системы.

Они не могли одобрить того, что в своей работе по печатанию и изыманию денег центробанк будет отзываться только лишь на воздействие рынка, причем глобального рынка. Именно тут и кроется суть реформы.

До этого мы были маленькой и довольно закрытой страной. Все время были какие-то ограничения на движение капитала, чего-то опасались, не пускали, нормировали, официальный валютный курс слишком часто разнился от рыночного, действовало требование обязательной продажи валюты экспортерами по искусственно заниженному (конфискационному) курсу, и практиковались не менее унизительные подачки валюты «приближенным» по курсу субсидируемому. Мы все это прошли. А ВП снимает любой контроль над движением капитала, минимизирует валютный риск, существенно снижает кредитный риск, одним махом решая вопрос об инвестиционной привлекательности страны (по тем временам валютный и кредитный риски были одними из главных барьеров на пути для инвестиций, что вполне естественно). ВП подобно безвизовому режиму для иностранного капитала, снимающему всякие финансовые границы. Страна становится частью мирового рынка, со всеми вытекающими отсюда последствиями – снижением процентной ставки, доступностью кредитов, ростом инвестиций.

Когда мы обещали это людям, к нашим предсказаниям относились не просто скептически, а очень скептически. Те немногие, кто не противились реформе, махали рукой – де, может, оно и так, но бывшие коммунисты никогда не согласятся связать себе руки, не откажутся от власти над печатным станком. Но чудеса случаются – они отказались.

Зимой 1994 года Закон о надежности лита был принят.

Центробанк бойкотировал работу над законом и до последнего уповал, что его не одобрят или же не сумеют ввести в действие (а это без содействия Банка Литвы было действительно сложно). Однако 1 апреля 1994 года Закон был введен в действие, лит был зафиксирован к доллару США по курсу 4:1. Помню свое внутренне волнение, когда осознала, что отныне надо будет держать ответ за то, что от тебя не зависит. Но изменения пошли, и пошли с такой скоростью, что удивляли даже и нас. Ссудный процент обрушился с 80% до 20% буквально за полтора месяца. Кредиты стали доступны, финансовые границы пали, стало возможно планировать инвестиции, люди оживились и экономика ожила.

Все рыночное стало свободным. И, наоборот, все государственное стало ограничено: бюджет, субсидии, бюрократия.

От «трат по потребностям» к «тратам по возможностям»

Это был переломный момент реформы. Государство не только потеряло рычаги денежной политики для перераспределения ресурсов на рынке, но и само попало в полную зависимость от рыночных сил. Будучи не в состоянии воспользоваться услугами печатного станка, государство поставило свои доходы в полную зависимость от налогоплательщиков и налоговой политики. Вслед за людьми и всем частным сектором пришла очередь государства учиться жить по средствам. Начался болезненный переход от «трат по потребностям» к «тратам по возможностям». В этом и состоит основная заслуга денег, отделенных от государства, – они начинают действовать как пресс, вынуждая государство идти на бюджетную реформу. А бюджетная реформа – это наилучший способ запустить административную реформу, оптимизацию государственного аппарата, провести ревизию всех государственных функций, а вместе с тем и затрат. Пока у государства есть хоть малейшая возможность «тратить по потребностям», административная реформа сводится к перестановке стульев. Только изменив ситуацию с бюджетом и бюджетными функциями, становится возможным перейти к реальным преобразованиям в государстве.

Разве это плохо для страны? Для кого это плохо?

Тем не менее, с самого начала реформы в стране муссировали слухи, что ВП не продержится и нескольких месяцев, затем – года, а когда миновал год – что затея не продержится нескольких лет. И все это идет в заголовках на первых полосах!.. Но ведь валютное правление построено на доверии. И если иностранным инвесторам постоянно сообщают, что Закон о надежности лита могут взять и поменять, естественно, трудно ждать результатов. И все-таки результаты были, и очень хорошие.

Тут надо сказать, что мы столкнулись с парадоксальной ситуацией. Начавшийся в 1995 году быстрый рост экономики позволил правительству ограничиться самыми скромными сдвигами бюджетной политики. Мы на своем опыте убедились, что кризис является наилучшим, если не единственным шансом действительно перетрясти государственные функции и бюджет, поставить государство на службу людям. Когда российский кризис 1998 года вызвал спад нашей экономики, и литовский бюджет оказался на грани дефолта, начались серьезные преобразования. Для того, чтобы провести ревизию всех выполняемых государством функций и оставить лишь те немногие, которые не могут выполняться силами рынка и негосударственными инициативами, была создана «Комиссия по закату солнца». Закипела работа по ревизии государственных функций – их обоснованности, целенаправленности и результативности, выявлялись случаи дублирования, возможности ликвидации и слияния госструктур. Был брошен клич «Найти ген дерегулирования и оптимизации!», с тем, чтобы работа шла параллельно во всех без исключения государственных структурах. Мы не просто работали в «Комиссии по закату солнца» и не просто взяли на себя большую ответственность, мы постарались превратить все это в общественное движение, инициировали создание «Комиссии по восходу солнца», которая занималась бы снятием всех препон на пути частной инициативы.

Мы ставили целью сделать государственные функции немногочисленными, ограниченными и эффективными и высвободить простор для частной инициативы.

Это движение застопорилось после выборов в Сейм и смены правительства, а также… возобновления экономического роста. Как только казна пополнилась возросшими налоговыми поступлениями и ее перестала душить нехватка денежных средств, интерес к отказу от излишних государственных функций пропал. Это важный урок реформаторам. На пороге было и вступление в ЕС, которое, как оказалось, тоже не способствовало сворачиванию государственных функций. Впрочем, роли ЕС здесь будет посвящена отдельная глава.

Есть ли жизнь без девальвации?

Отдадим дань статистике и посмотрим на графики 1 и 2. Индекс потребительских цен, достигший пика в начале 1993 года, стал падать с момента подготовки введения лита. С внедрением Закона о надежности лита инфляция неуклонно сходила «на нет» и в определенные периоды в стране даже наблюдалась дефляция.

График 1.

График 2.

Интересно то, что в законе о центробанке, действовавшем до 2001 года, Банку Литвы вменялась главная цель – стабильность денег, а не стабильность цен, как в странах с «классической» денежной политикой (цель была изменена на «стабильность цен» в связи с подготовкой к вступлению в ЕС в 2001 году). Практика Литвы доказала, что феномен инфляции – действительно феномен монетарный, и если денежная политика поставлена под контроль, будет обуздана и инфляция. Политикам и банкирам не надо как-то специально с нею бороться, надо просто перестать вмешиваться в рынок денег и капитала.

Проследим рост денежной массы (график 3) – она начинает расти с 1994 года, когда в страну стали поступать иностранные кредиты и прямые инвестиции, с 1996 года банковская сфера открывается иностранному капиталу (до этого существовал запрет), и конкуренция способствует быстрому развитию банковских услуг и расширению кредита. «Гора», которую мы видим на графике начиная примерно с 2002 года, отражает не столько рост частного, рыночного оборота, сколько наплыв средств, вызванный вступлением в ЕС; об этом будет рассказано позже.

График 3.

Графики 4 и 5 иллюстрируют динамику валютного курса лита по отношению к валюте, относительно которой курс был свободен. Лит опроверг миф о том, что молодой развивающейся экономике невозможно выжить без девальвации.

Пока мы были привязаны к доллару (с 1994 по 2001 год), евро падал, а лит вместе с долларом дорожал, и, тем не менее, литовские производители завоевывали рынки Западной Европы, которая стала основным импортером нашей продукции (взяв на себя роль, которую до тех пор играл СНГ). И вот, 1999–2000 годы, новорожденный евро падает, и, казалось бы, весь мир борется за конкурентоспособность путем девальвации, а у нас – связаны руки. Мы «сильны как доллар» (были такие времена!). Экономисты и политики трубят отбой ВП, призывают «бороться за конкурентоспособность страны», объясняют, что «мы становимся все более дорогими для европейского рынка». Многие уповают на то, что Закон о надежности лита будет отменен. Другие готовят для этого почву. Однако отмены не происходит, и появляется новая надежда – «перевязать» лит от доллара к евро (что, учитывая меняющиеся торговые связи, становится все более актуально).

И вот, 1 февраля 2002 года базовой валютой объявляется евро. И… доллар тут же уходит вниз, словно сам «стоял на якоре» литовского лита! Лит опять начинает расти в цене – теперь уже по отношению к доллару.

График 4.

График 5.

Литовский опыт доказал, что совсем необязательно девальвировать валюту, чтобы росла экономика. С внедрением Закона о надежности лита в стране было преодолено затяжное падение экономики, и она стала расти быстрыми темпами (от 5% до 10% в год). Немаловажную роль в этом сыграла нулевая ставка налогообложения реинвестированной прибыли, принятая в 1995 году. Публичная кампания Института по уничтожению налога на прибыль была так успешна, что Партия труда (бывшие коммунисты, а теперь – убежденные реформаторы) решилась освободить от налога всю реинвестированную прибыль. Это довольно близко к полному уничтожению налога на прибыль, однако пагубная система налогового учета и контроля осталась в силе. Тем не менее, предприятия получили возможность инвестировать без налогового бремени, исчезла мотивация к сокрытию доходов, и экономическая жизнь забурлила. Нулевая ставка налога на реинвестирование продержалась в Литве до 2001 года, а Эстония в 2000 году вообще отказалась от налога на прибыль.

ВП пережило не только давление ратующих за девальвацию, но и много других испытаний.

Пережить кризис без печатного станка – реально ли это?

В 1995 году случился банковский кризис, и ВП не допустило попыток решить проблему с помощью печатного станка. Соблазн покрыть эмиссией потерянные средства вкладчиков и предприятий был велик, и все-таки правительство устояло. В 1996 году к власти пришли консерваторы, которые были самыми яростными идеологическими противниками ВП и обещали в случае прихода к власти немедленно его отменить. Была подготовлена программа «по выходу из валютного правления». Как крайнее и отчаянное средство, я опубликовала «Некролог валютному правлению», в котором воздавала дань надежной системе и уповала на чудо. Чудо явилось в лице российского кризиса, девальвации рубля и метаний на валютных рынках, в результате чего сторонники «денежного активизма» не решились выпустить из рук наш долларовый якорь.

Одно из главных достоинств «нейтральных» денег (насколько они могут быть нейтральны) состоит в том, что они заставляют государство решать проблемы напрямую, а не обходным – эмиссионным – путем, запуская руку в карман всех и каждого.

Граждане Литвы не раз избежали изъятия у них денег путем непокрытой эмиссии. Они не платили по счетам банков-банкротов, не спасали попавшие в трудности предприятия, не субсидировали «приоритетные» отрасли (хотя таких призывов раздавалось немало), не финансировали непомерно раздутые бюджетные расходы.

Если в 1993 году в ВП не верил почти никто, то к концу 90-х ведущие экономисты страны стали признавать его достоинства. Метаморфозу менталитета, в первую очередь среди экономистов – теоретиков и практиков – можно считать одним из самых весомых достижений реформы. Центробанк стал убежденным сторонником «нейтрального» лита. Благодаря этому «перевязка» лита к евро в 2002 году прошла успешно, и мы избежали пропагандируемого некоторыми «свободного коридора», т. е. свободной «адаптации» курса лита к новому якорю. Литве удалось избежать еще одного обреченного на провал эксперимента.

Наконец, в 2008 году начался мировой кризис, и многие страны спасались, да и сейчас спасаются печатанием денег. Мы обошлись без этого, и стране пришлось пережить резкое сокращение всего – производства, потребления, зарплат и доходов. Это был наш единственный амортизатор, и, тем не менее, мы устояли. То было тяжкое, но крайне полезное испытание для людей и предприятий – будучи вынуждены смотреть проблемам в лицо, они уменьшали затраты, повышали производительность и эффективность, изживали ненужные траты, брались за спасительные инновации, таким образом повышая свою конкурентоспособность.

Давление, кризис, приводит человека в движение и позволяет найти невидимые в спокойное время решения.

Труднее всего к затягиванию ремней приспосабливался государственный сектор. В 1999 году государство уже не могло одолжить денег на мировом рынке и стояло на грани дефолта – именно поэтому оно было вынуждено бороться за выживание, начало урезать расходы, отказываться от всего лишнего (то, что является обычным образом действий для человека, семьи, предприятия, в случае государства либо воспринимается в штыки, либо воспевается как геройство). Похожей метаморфозы мы ожидали и в 2008 году, ибо падение экономики было драматичнее, чем в конце 90-х. Мы понимали, что кризис может обернуться во благо, если государство использует шанс и очистится от наросших за «тучные» годы функций. Однако, несмотря на глобальный финансовый кризис, правительство вскорости обнаружило, что оно все еще может брать взаймы.

И оно начало делать то, от чего уже тогда предостерегало всех остальных, – стало брать в долг еще и еще. За пару кризисных лет государство нарастило долг более чем вдвое! Составлявший 16,7 млрд. лит в 2007 году и 17,4 млрд. лит в 2008-м, в 2009-м государственный долг подскочил до 27,1 млрд. лит, а в 2010-м достиг 36,6 млрд. Задолженность государства росла поистине исполинскими темпами, ставя под удар все достижения частного сектора. То, что он устоял и преодолел падение, достигшее 15% ВВП – поистине немалое достижение.

Это означает, что, готовясь к будущим кризисам (а они еще будут), надо делать все возможное для повышения приспособляемости госаппарата и всех статей бюджета к возможным спадам. Ведь спад может достичь и 50%, и больше, и может быть, нам придется снова жить в шалаше. Субъекты рыночной экономики показали высокую приспособляемость к экономическому падению, а государству нужны заранее продуманные механизмы, чтобы жить по доходам, какими бы они не были, и не тянуть за собой вниз всю страну.

О том, как в свободный рынок вторгся ЕС

Перед нами встает правомерный вопрос: а удалось ли, в конце концов, добиться той цели, которая ставилась, – рыночного распределения ресурсов? И да, и нет. Все, о чем мы говорили до сих пор, свидетельствует о том, что роль рынка в распределении ресурсов неуклонно росла, а роль государства – падала. Однако с некоторых пор рынок столкнулся с сильным противодействием; оно пришло под эгидой ЕС. С 2002 года евро является нашей базовой валютой; Литва вступила в ЕС в 2004 году. И раз европейский «печатный станок» эмитирует евро, решая проблемы кризиса, это не может не сказаться на нашей экономике. Однако на первом этапе это воздействие происходит опосредовано.

Куда больше на нас повлияло то, что с вступлением в ЕС к нам в огромных количествах начали поступать европейские кредиты, субсидии, различные фонды. Денежная масса стала расти с беспрецедентным размахом, и впервые за годы независимости ее рост отражал не столько настроения рынка, инвестиционные проекты и доверие частных источников капитала, сколько политические, социалистические, бюрократические прожекты. К 2001 году мы по праву гордились тем, что деньги в экономике движутся согласно частным приоритетам, влияние государства все более ограничено, субсидии почти изжиты из бюджета и, что еще важнее, из менталитета. Экономический успех связывался с успехом на рынке, с лучшим служением потребителю. Позором стало требовать государственных субсидий или же их обещать.

В связи с вступлением в ЕС акценты переменились. Литовским предприятиям стали «доступны» огромные источники финансирования. Льготный кредит или безвозвратная помощь, субсидия означает резкое повышение конкурентоспособности предприятия, его окупаемости – но ведь рядом продолжают работать те, кто помощи не получал. Искажаются цены. Безвозвратная помощь и льготные кредиты не могут не развращать и получателей, и распределителей, а окольным путем – и всю экономику. Капитал начинает перемещаться не в ответ на сигналы рынка, а отзываясь на стимулы ЕС.

Не обошлось без курьезов. Часть сельскохозяйственной продукции, пользовавшейся спросом на рынке, вдруг вообще пропала – потому что не была включена в субсидируемые списки. И наоборот, стало расширяться и расти все субсидируемое. Это слишком напоминало советские времена, чтобы не волновать сердца, и, однако, мало кого волновало. Субсидии сделали политику экономически привлекательной деятельностью и привлекли в нее людей с соответствующим интересом. Имели место массовые скандалы с распределением фондов ЕС, однако они подорвали репутацию лишь отдельных политиков, но не самого ЕС. Как и в советские времена, люди поддались иллюзии, что европейская перераспределительная система – дело хорошее, надо только найти достойных распределителей.

Прививка, полученная за годы социализма, не дала людям долгосрочного иммунитета: соблазн денег был так велик, что они позабыли о свободе, о принципах. Советская власть изымала, европейская стала подкидывать. Люди упустили из виду, что и то, и другое одинаково пагубно.

Именно подорванные принципы можно считать наиболее губительным влиянием ЕС. Слишком многие связывают свой успех и достаток с получением европейского кредита или субсидии. Идеалы свободы, в том числе и экономической, променяли на доступ к корыту. В стране распространился типичный жаргон времен застоя, и со многих высоких трибун доносятся призывы «освоить европейские средства», «лучше больше, чем меньше», а вслед за этим и сетования, что «мы отстаем от соседей», «не успеваем освоить выделенные нам фонды».

Естественно, что рынок денег и капитала, ограждаемый от государственного вмешательства Законом о надежности лита, оказался вдруг подвержен самому грубому государственному влиянию – прямому распределению средств, вмешательству в рыночный ход распределения ресурсов. Достижения нелегких лет реформ были отданы на откуп бюрократии. И не какой-нибудь, а наднациональной. Той, которую и в самой Европе обвиняют в отходе от демократии, в игнорировании национальных интересов, в абсурдном вмешательстве, непомерном регулировании, а попросту говоря, в социализме.

Вступление в ЕС означало не только наплыв перераспределяемых средств, заработанных немцами и французами; стали расти и расходы национального бюджета (около 1 млрд. лит составляет ежегодный взнос в бюджет ЕС, кроме того, программы ЕС подразумевают совместное финансирование из национального бюджета). Страна стала тратить намного больше, чем способны возместить ее налогоплательщики, и заразилась от ЕС всеми хроническими заболеваниями государственных финансов. Парадокс, но маастрихтские критерии нам нисколько не помогают. Наоборот. Если еще недавно наш государственный долг казался сравнительно скромным (ведь он брал начало с 1990 года) и в 2008 году составлял 15,6% от ВВП, то уже в 2009 году мы достигли 29,5%, а в 2010-м – 38,2% от ВВП. Посчитано, что если темпы роста задолженности не будут приостановлены, то к 2015 году государственный долг достигнет 100% от ВВП.

Дефицит госбюджета, который в 2007 году составлял всего 1% ВВП, с 2008 года стабильно превышает маастрихтские критерии: в 2008 году – 3,3%, в 2009-м – 9,5%, в 2010-м – 7,1% ВВП. Когда в рамках нашей инициативы «Заката Солнца» 1999–2000 годов нам не удавалось довести до претворения найденные меры оптимизации госаппарата, когда мы наталкивались на противодействие государственных органов (а это, конечно, случалось), нам в успокоение говорилось: «Скоро вступим в ЕС, и тогда уж они точно потребуют, чтобы мы навели порядок. Они-то уж точно не потерпят нашей безалаберности. Вступим, и везде будет порядок». К сожалению, после вступления в ЕС оказалось, что у Брюсселя не только нет инструментов, позволяющих добраться до нашей безалаберности и ее изжить, но и наоборот, под влиянием ЕС в стране стали создаваться все новые агентства и регуляторы, и при этом совершенно не принималось во внимание, что похожие функции уже давно кто-то выполняет. Дублирование и умножение государственных функций, которое надеялись изжить с помощью ЕС, приняло после вступления беспрецедентный масштаб. Рыночные преобразования заглохли.

Сейчас, пожалуй, самое время вернуться к первоначальной метафоре о «реках реформ». Обобщенно говоря, те две природные силы, которые действуют как мощные реки, – это деньги и частная собственность, а свободные цены – это просто результат действия одного и другого. И все-таки на начальном этапе начинать надо именно с цен, чтобы они, пусть и с некоторыми погрешностями, запустили механизм свободного рынка. Насколько свободен рынок сейчас, насколько «рыночны» цены, какие сигналы они запускают, когда существенная доля ресурсов распределяется нерыночными решениями, – эти вопросы становятся все более насущными. Вопрос о роли государства в распределении ресурсов становится роковым для реформатора-Геркулеса.

Хотя вокруг еще блеск и достаток, понимание того, что конюшни рано или поздно придется разгребать, неизменно растет.

Деньги и частная собственность – ключ к чему?

Мы говорили о том, что деньги – это лейтмотив всех преобразований, что на здоровых и отделенных от государства деньгах держатся все остальные блоки реформы. Говорили о том, что частная собственность – это необходимое условие функционирования рынка.

Однако было бы неправильно не обратиться к критике таких взглядов. Разве вам не доводилось слышать, что деньги и частная собственность – это источник всех зол? Что, не будь денег и частной собственности, мир был бы добрее и лучше? Мы что же, ратуем за то, чтобы зло восторжествовало?

Для каждого человека, будь он экономист или художник, важно, чему он служит – добру или злу.

Поэтому нам придется держать ответ – на чем зиждется необходимость денег и частной собственности? Ратуем ли мы за деньги, потому что мы злы, или же они являются спонтанной находкой и выбором цивилизации, и, стало быть, мы просто констатируем факт их всеобщей значимости? Наконец, возможен ли мир без денег и частной собственности и каков бы он был? Общеизвестно, что главное обстоятельство возникновения экономики – это фактор ограниченности ресурсов. Именно ограниченность ресурсов заставляет людей решать экономические задачи. Будь ресурсы неограниченны, экономика и рынок были бы не востребованы, а значит, и не возникли бы. Мало того, феномен денег возник как прямой ответ человечества на фактор ограниченности ресурсов. Первая функция денег, мера ценности, – впрочем, как и все остальные, – явилась спонтанной находкой человечества, способствовавшей распределению ресурсов. Экономическая история позволяет проследить, как в цивилизации возникли деньги – для того, чтобы обозначить ограниченные ресурсы, – и как возникла частная собственность – для того, чтобы рачительно их использовать.

Те, кто всерьез говорят о мире без денег и частной собственности, на самом деле мечтают о мире с неограниченными ресурсами.

Сторонники этих воззрений делятся на две крупные фракции – коммунистов и их последователей, а также футуристов-фантастов. Коммунисты считают, что на самом деле ресурсы неограниченны, что ограниченными их делают только деньги и частная собственность. По их мнению, будь в мире правильное (нерыночное, неденежное) распределение ресурсов, всем бы всего хватало. Фантасты создают романы и фильмы, передавая людям предчувствие, что в самом ближайшем будущем общество сможет создавать ресурсы мановением волшебной палочки. Чтобы разобраться с истоками ограниченности ресурсов, нам придется проделать настоящее путешествие – перенестись ни много, ни мало, в Эдемский сад, потому что именно там, в первородном грехе берет исток фактор ограниченности ресурсов [2].

Каким было основное последствие первородного греха? Потеря бессмертия. Человек был бессмертен, и вдруг ему открылось течение времени. Время стало первым ограниченным ресурсом для человека. Когда мы говорим «время – деньги», мы даже не представляем, в какую важную тайну наших истоков мы попадаем. До грехопадения человеку не надо было мыслить о том, чем пропитаться и чем прикрыться. В Эдемском саду всего было в достатке.

Нагота, которую Адам хочет прикрыть, является нам как символ нужды, обрушившейся на человека. Можно представить себе ужас человека, который еще помнит о совершенном своем состоянии и уделом которого вдруг становится «в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят» (Быт 3: 19). Отныне его всегда будет преследовать чувство незащищенности.

И на этом-то чувстве играют политики, обещая человеку, что уже в самом ближайшем будущем, при условии их избрания, приведут человека обратно в рай. В материальный рай.

От антропологии к денежной политике

Выяснив антропологические истоки человеческой потребности в достатке и защищенности, становится понятно, что ответить на нее материальным способом человек не в состоянии. Те, кто успешно решают проблему достатка, сталкиваются с незащищенностью от болезней и смерти, и в итоге ощущают себя такими же нищими, как и другие. Решить проблему нужды и конечности человек призван духовным путем, путем единства с Тем, Кто сам бессмертен и бесконечен.

Какой же тектонический слом должен был произойти в человечестве, чтобы цели, которым надлежит стоять перед человеком, были смещены совсем на другой уровень и поставлены уже перед обществом, к тому же в своей неприкрыто банальной форме – «всех всем обеспечить»?

Современное государство взяло на себя поистине сверхъестественную роль – изжить из жизни людей чувство незащищенности.

Между тем, обозначив антропологические истоки стремления преодолеть ограниченность ресурсов, оно могло бы сделать много полезных открытий, проливающих свет как на социальную, так и на денежную политику.

Современная социальная политика сводится к тому, чтобы «у всех все было», чтобы человек не испытывал дискомфорта и недостатка в чем бы то ни было, чтобы материальная нужда не унижала его достоинства. Как ни похвальна кажется эта миссия большинству, в ее реализации государство упирается все в ту же допотопную ограниченность ресурсов. Оно просто не в силах всех всем обеспечить (о том, что политика максимальной защищенности убивает в людях ответственность и инициативу и еще больше подрывает ресурсную базу, разговор особый). Ограниченность ресурсов напоминает современному государству, что оно не всесильно. Несмотря на свои амбиции и прогресс, оно не в силах преодолеть этот ограничитель.

Отсюда и проистекает метаморфоза социальной политики в денежную, отсюда стремление снять с денежной политики какой бы то ни было контроль, отказаться от любых ограничителей и стандартов, будь они исконно золотые или скромные Бреттон-Вудские.

Современная денежная политика – это неприкрытая манифестация человеческой жажды множить ресурсы «из ничего». Современные ничем непокрытые деньги скрывают от людей свое истинное предназначение. Они создают иллюзию, что достаточно побольше напечатать и «правильно» разделить, и у всех все будет. Современные деньги фатально удалились от своего истинного предназначения. Достигнув своей противоположности, они дают нам осмыслить самую важную функцию денег, не обозначенную в учебниках экономики, – функцию распределения ресурсов.

То, что деньги являются всеобщим эквивалентом, делает понимание этого факта не просто полезным и занимательным, а общезначимым. Ведь пока у человечества есть возможность сводить свои проблемы к недостатку денежных средств и восполнять его с помощью печатного станка, оно не имеет возможности ни видеть, ни формулировать, ни решать свои истинные проблемы. Опыт Литвы тем и ценен, что наше денежное устройство всегда обращало и человека, и предприятие, и государство лицом к лицу к настоящей проблеме. У тебя маленькая производительность? Не налажен маркетинг? На предприятии воруют? Не работает система мотивации? Так ты, пожалуйста, не говори, что тебе не хватает денег.

Чем выше субъект в общественной иерархии, тем больше у него соблазн и возможность сводить свои внутренние проблемы к нехватке денежных средств.

Поскольку деньги есть всеобщий эквивалент, то «нехватка денег» – самая банальная поверхность многоликих и бесчисленных людских проблем. Если человеку дозволено решать любую проблему как проблему нехватки средств, он даже и близко не подойдет к осознанию и формулированию настоящей проблемы. А не осознав, не сформулировав, невозможно ее и решать. То же самое и с государством. Пока государство имеет возможность решать многочисленные проблемы так, как если бы они сводились к нехватке денег, оно не приблизится к назревшим преобразованиям. Вот откуда берет исток безалаберность и транжирство ресурсов.

И это происходит в то самое время, когда весь мир как никогда раньше обеспокоен проблемой рачительного использования даров Земли. Если деньги не станут снова деньгами, со всеми присущими им функциями, ограниченные ресурсы Земли будут растрачены со стремительной скоростью.

Не случайно Греция, колыбель европейской цивилизации, первой столкнулась с последствиями политики всеобщей защищенности по принципу «всем все гарантировано». Стране не по карману щедрые пенсии и социальные выплаты, раздутый бюрократический аппарат, неэффективная государственная инфраструктура и многочисленные госпредприятия. Сколько многоликих проблем, а свелись все к одной – хронической нехватке денег.

Это ли не новые Авгиевы конюшни?

Где тот Геркулес, что их очистит, и где эти реки?

Центробанк бойкотировал работу над законом и до последнего уповал, что его не одобрят или же не сумеют ввести в действие (а это без содействия Банка Литвы было действительно сложно). Однако 1 апреля 1994 года Закон был введен в действие, лит был зафиксирован к доллару США по курсу 4:1. Помню свое внутренне волнение, когда осознала, что отныне надо будет держать ответ за то, что от тебя не зависит. Но изменения пошли, и пошли с такой скоростью, что удивляли даже и нас. Ссудный процент обрушился с 80% до 20% буквально за полтора месяца. Кредиты стали доступны, финансовые границы пали, стало возможно планировать инвестиции, люди оживились и экономика ожила.

Все рыночное стало свободным. И, наоборот, все государственное стало ограничено: бюджет, субсидии, бюрократия.

От «трат по потребностям» к «тратам по возможностям»

Это был переломный момент реформы. Государство не только потеряло рычаги денежной политики для перераспределения ресурсов на рынке, но и само попало в полную зависимость от рыночных сил. Будучи не в состоянии воспользоваться услугами печатного станка, государство поставило свои доходы в полную зависимость от налогоплательщиков и налоговой политики. Вслед за людьми и всем частным сектором пришла очередь государства учиться жить по средствам. Начался болезненный переход от «трат по потребностям» к «тратам по возможностям». В этом и состоит основная заслуга денег, отделенных от государства, – они начинают действовать как пресс, вынуждая государство идти на бюджетную реформу. А бюджетная реформа – это наилучший способ запустить административную реформу, оптимизацию государственного аппарата, провести ревизию всех государственных функций, а вместе с тем и затрат. Пока у государства есть хоть малейшая возможность «тратить по потребностям», административная реформа сводится к перестановке стульев. Только изменив ситуацию с бюджетом и бюджетными функциями, становится возможным перейти к реальным преобразованиям в государстве.

Разве это плохо для страны? Для кого это плохо?

Тем не менее, с самого начала реформы в стране муссировали слухи, что ВП не продержится и нескольких месяцев, затем – года, а когда миновал год – что затея не продержится нескольких лет. И все это идет в заголовках на первых полосах!.. Но ведь валютное правление построено на доверии. И если иностранным инвесторам постоянно сообщают, что Закон о надежности лита могут взять и поменять, естественно, трудно ждать результатов. И все-таки результаты были, и очень хорошие.

Тут надо сказать, что мы столкнулись с парадоксальной ситуацией. Начавшийся в 1995 году быстрый рост экономики позволил правительству ограничиться самыми скромными сдвигами бюджетной политики. Мы на своем опыте убедились, что кризис является наилучшим, если не единственным шансом действительно перетрясти государственные функции и бюджет, поставить государство на службу людям. Когда российский кризис 1998 года вызвал спад нашей экономики, и литовский бюджет оказался на грани дефолта, начались серьезные преобразования. Для того, чтобы провести ревизию всех выполняемых государством функций и оставить лишь те немногие, которые не могут выполняться силами рынка и негосударственными инициативами, была создана «Комиссия по закату солнца». Закипела работа по ревизии государственных функций – их обоснованности, целенаправленности и результативности, выявлялись случаи дублирования, возможности ликвидации и слияния госструктур. Был брошен клич «Найти ген дерегулирования и оптимизации!», с тем, чтобы работа шла параллельно во всех без исключения государственных структурах. Мы не просто работали в «Комиссии по закату солнца» и не просто взяли на себя большую ответственность, мы постарались превратить все это в общественное движение, инициировали создание «Комиссии по восходу солнца», которая занималась бы снятием всех препон на пути частной инициативы.

Мы ставили целью сделать государственные функции немногочисленными, ограниченными и эффективными и высвободить простор для частной инициативы.

Это движение застопорилось после выборов в Сейм и смены правительства, а также… возобновления экономического роста. Как только казна пополнилась возросшими налоговыми поступлениями и ее перестала душить нехватка денежных средств, интерес к отказу от излишних государственных функций пропал. Это важный урок реформаторам. На пороге было и вступление в ЕС, которое, как оказалось, тоже не способствовало сворачиванию государственных функций. Впрочем, роли ЕС здесь будет посвящена отдельная глава.

Есть ли жизнь без девальвации?

Отдадим дань статистике и посмотрим на графики 1 и 2. Индекс потребительских цен, достигший пика в начале 1993 года, стал падать с момента подготовки введения лита. С внедрением Закона о надежности лита инфляция неуклонно сходила «на нет» и в определенные периоды в стране даже наблюдалась дефляция.

Интересно то, что в законе о центробанке, действовавшем до 2001 года, Банку Литвы вменялась главная цель – стабильность денег, а не стабильность цен, как в странах с «классической» денежной политикой (цель была изменена на «стабильность цен» в связи с подготовкой к вступлению в ЕС в 2001 году). Практика Литвы доказала, что феномен инфляции – действительно феномен монетарный, и если денежная политика поставлена под контроль, будет обуздана и инфляция. Политикам и банкирам не надо как-то специально с нею бороться, надо просто перестать вмешиваться в рынок денег и капитала.

Проследим рост денежной массы (график 3) – она начинает расти с 1994 года, когда в страну стали поступать иностранные кредиты и прямые инвестиции, с 1996 года банковская сфера открывается иностранному капиталу (до этого существовал запрет), и конкуренция способствует быстрому развитию банковских услуг и расширению кредита. «Гора», которую мы видим на графике начиная примерно с 2002 года, отражает не столько рост частного, рыночного оборота, сколько наплыв средств, вызванный вступлением в ЕС; об этом будет рассказано позже.

Графики 4 и 5 иллюстрируют динамику валютного курса лита по отношению к валюте, относительно которой курс был свободен. Лит опроверг миф о том, что молодой развивающейся экономике невозможно выжить без девальвации.

Пока мы были привязаны к доллару (с 1994 по 2001 год), евро падал, а лит вместе с долларом дорожал, и, тем не менее, литовские производители завоевывали рынки Западной Европы, которая стала основным импортером нашей продукции (взяв на себя роль, которую до тех пор играл СНГ). И вот, 1999–2000 годы, новорожденный евро падает, и, казалось бы, весь мир борется за конкурентоспособность путем девальвации, а у нас – связаны руки. Мы «сильны как доллар» (были такие времена!). Экономисты и политики трубят отбой ВП, призывают «бороться за конкурентоспособность страны», объясняют, что «мы становимся все более дорогими для европейского рынка». Многие уповают на то, что Закон о надежности лита будет отменен. Другие готовят для этого почву. Однако отмены не происходит, и появляется новая надежда – «перевязать» лит от доллара к евро (что, учитывая меняющиеся торговые связи, становится все более актуально).

И вот, 1 февраля 2002 года базовой валютой объявляется евро. И… доллар тут же уходит вниз, словно сам «стоял на якоре» литовского лита! Лит опять начинает расти в цене – теперь уже по отношению к доллару.

Литовский опыт доказал, что совсем необязательно девальвировать валюту, чтобы росла экономика. С внедрением Закона о надежности лита в стране было преодолено затяжное падение экономики, и она стала расти быстрыми темпами (от 5% до 10% в год). Немаловажную роль в этом сыграла нулевая ставка налогообложения реинвестированной прибыли, принятая в 1995 году. Публичная кампания Института по уничтожению налога на прибыль была так успешна, что Партия труда (бывшие коммунисты, а теперь – убежденные реформаторы) решилась освободить от налога всю реинвестированную прибыль. Это довольно близко к полному уничтожению налога на прибыль, однако пагубная система налогового учета и контроля осталась в силе. Тем не менее, предприятия получили возможность инвестировать без налогового бремени, исчезла мотивация к сокрытию доходов, и экономическая жизнь забурлила. Нулевая ставка налога на реинвестирование продержалась в Литве до 2001 года, а Эстония в 2000 году вообще отказалась от налога на прибыль.

ВП пережило не только давление ратующих за девальвацию, но и много других испытаний.

Пережить кризис без печатного станка – реально ли это?

В 1995 году случился банковский кризис, и ВП не допустило попыток решить проблему с помощью печатного станка. Соблазн покрыть эмиссией потерянные средства вкладчиков и предприятий был велик, и все-таки правительство устояло. В 1996 году к власти пришли консерваторы, которые были самыми яростными идеологическими противниками ВП и обещали в случае прихода к власти немедленно его отменить. Была подготовлена программа «по выходу из валютного правления». Как крайнее и отчаянное средство, я опубликовала «Некролог валютному правлению», в котором воздавала дань надежной системе и уповала на чудо. Чудо явилось в лице российского кризиса, девальвации рубля и метаний на валютных рынках, в результате чего сторонники «денежного активизма» не решились выпустить из рук наш долларовый якорь.

Одно из главных достоинств «нейтральных» денег (насколько они могут быть нейтральны) состоит в том, что они заставляют государство решать проблемы напрямую, а не обходным – эмиссионным – путем, запуская руку в карман всех и каждого.

Граждане Литвы не раз избежали изъятия у них денег путем непокрытой эмиссии. Они не платили по счетам банков-банкротов, не спасали попавшие в трудности предприятия, не субсидировали «приоритетные» отрасли (хотя таких призывов раздавалось немало), не финансировали непомерно раздутые бюджетные расходы.

Если в 1993 году в ВП не верил почти никто, то к концу 90-х ведущие экономисты страны стали признавать его достоинства. Метаморфозу менталитета, в первую очередь среди экономистов – теоретиков и практиков – можно считать одним из самых весомых достижений реформы. Центробанк стал убежденным сторонником «нейтрального» лита. Благодаря этому «перевязка» лита к евро в 2002 году прошла успешно, и мы избежали пропагандируемого некоторыми «свободного коридора», т. е. свободной «адаптации» курса лита к новому якорю. Литве удалось избежать еще одного обреченного на провал эксперимента.

Наконец, в 2008 году начался мировой кризис, и многие страны спасались, да и сейчас спасаются печатанием денег. Мы обошлись без этого, и стране пришлось пережить резкое сокращение всего – производства, потребления, зарплат и доходов. Это был наш единственный амортизатор, и, тем не менее, мы устояли. То было тяжкое, но крайне полезное испытание для людей и предприятий – будучи вынуждены смотреть проблемам в лицо, они уменьшали затраты, повышали производительность и эффективность, изживали ненужные траты, брались за спасительные инновации, таким образом повышая свою конкурентоспособность.

Давление, кризис, приводит человека в движение и позволяет найти невидимые в спокойное время решения.

Труднее всего к затягиванию ремней приспосабливался государственный сектор. В 1999 году государство уже не могло одолжить денег на мировом рынке и стояло на грани дефолта – именно поэтому оно было вынуждено бороться за выживание, начало урезать расходы, отказываться от всего лишнего (то, что является обычным образом действий для человека, семьи, предприятия, в случае государства либо воспринимается в штыки, либо воспевается как геройство). Похожей метаморфозы мы ожидали и в 2008 году, ибо падение экономики было драматичнее, чем в конце 90-х. Мы понимали, что кризис может обернуться во благо, если государство использует шанс и очистится от наросших за «тучные» годы функций. Однако, несмотря на глобальный финансовый кризис, правительство вскорости обнаружило, что оно все еще может брать взаймы.

И оно начало делать то, от чего уже тогда предостерегало всех остальных, – стало брать в долг еще и еще. За пару кризисных лет государство нарастило долг более чем вдвое! Составлявший 16,7 млрд. лит в 2007 году и 17,4 млрд. лит в 2008-м, в 2009-м государственный долг подскочил до 27,1 млрд. лит, а в 2010-м достиг 36,6 млрд. Задолженность государства росла поистине исполинскими темпами, ставя под удар все достижения частного сектора. То, что он устоял и преодолел падение, достигшее 15% ВВП – поистине немалое достижение.

Это означает, что, готовясь к будущим кризисам (а они еще будут), надо делать все возможное для повышения приспособляемости госаппарата и всех статей бюджета к возможным спадам. Ведь спад может достичь и 50%, и больше, и может быть, нам придется снова жить в шалаше. Субъекты рыночной экономики показали высокую приспособляемость к экономическому падению, а государству нужны заранее продуманные механизмы, чтобы жить по доходам, какими бы они не были, и не тянуть за собой вниз всю страну.

О том, как в свободный рынок вторгся ЕС

Перед нами встает правомерный вопрос: а удалось ли, в конце концов, добиться той цели, которая ставилась, – рыночного распределения ресурсов? И да, и нет. Все, о чем мы говорили до сих пор, свидетельствует о том, что роль рынка в распределении ресурсов неуклонно росла, а роль государства – падала. Однако с некоторых пор рынок столкнулся с сильным противодействием; оно пришло под эгидой ЕС. С 2002 года евро является нашей базовой валютой; Литва вступила в ЕС в 2004 году. И раз европейский «печатный станок» эмитирует евро, решая проблемы кризиса, это не может не сказаться на нашей экономике. Однако на первом этапе это воздействие происходит опосредовано.

Куда больше на нас повлияло то, что с вступлением в ЕС к нам в огромных количествах начали поступать европейские кредиты, субсидии, различные фонды. Денежная масса стала расти с беспрецедентным размахом, и впервые за годы независимости ее рост отражал не столько настроения рынка, инвестиционные проекты и доверие частных источников капитала, сколько политические, социалистические, бюрократические прожекты. К 2001 году мы по праву гордились тем, что деньги в экономике движутся согласно частным приоритетам, влияние государства все более ограничено, субсидии почти изжиты из бюджета и, что еще важнее, из менталитета. Экономический успех связывался с успехом на рынке, с лучшим служением потребителю. Позором стало требовать государственных субсидий или же их обещать.

В связи с вступлением в ЕС акценты переменились. Литовским предприятиям стали «доступны» огромные источники финансирования. Льготный кредит или безвозвратная помощь, субсидия означает резкое повышение конкурентоспособности предприятия, его окупаемости – но ведь рядом продолжают работать те, кто помощи не получал. Искажаются цены. Безвозвратная помощь и льготные кредиты не могут не развращать и получателей, и распределителей, а окольным путем – и всю экономику. Капитал начинает перемещаться не в ответ на сигналы рынка, а отзываясь на стимулы ЕС.

Не обошлось без курьезов. Часть сельскохозяйственной продукции, пользовавшейся спросом на рынке, вдруг вообще пропала – потому что не была включена в субсидируемые списки. И наоборот, стало расширяться и расти все субсидируемое. Это слишком напоминало советские времена, чтобы не волновать сердца, и, однако, мало кого волновало. Субсидии сделали политику экономически привлекательной деятельностью и привлекли в нее людей с соответствующим интересом. Имели место массовые скандалы с распределением фондов ЕС, однако они подорвали репутацию лишь отдельных политиков, но не самого ЕС. Как и в советские времена, люди поддались иллюзии, что европейская перераспределительная система – дело хорошее, надо только найти достойных распределителей.

Прививка, полученная за годы социализма, не дала людям долгосрочного иммунитета: соблазн денег был так велик, что они позабыли о свободе, о принципах. Советская власть изымала, европейская стала подкидывать. Люди упустили из виду, что и то, и другое одинаково пагубно.

Именно подорванные принципы можно считать наиболее губительным влиянием ЕС. Слишком многие связывают свой успех и достаток с получением европейского кредита или субсидии. Идеалы свободы, в том числе и экономической, променяли на доступ к корыту. В стране распространился типичный жаргон времен застоя, и со многих высоких трибун доносятся призывы «освоить европейские средства», «лучше больше, чем меньше», а вслед за этим и сетования, что «мы отстаем от соседей», «не успеваем освоить выделенные нам фонды».

Естественно, что рынок денег и капитала, ограждаемый от государственного вмешательства Законом о надежности лита, оказался вдруг подвержен самому грубому государственному влиянию – прямому распределению средств, вмешательству в рыночный ход распределения ресурсов. Достижения нелегких лет реформ были отданы на откуп бюрократии. И не какой-нибудь, а наднациональной. Той, которую и в самой Европе обвиняют в отходе от демократии, в игнорировании национальных интересов, в абсурдном вмешательстве, непомерном регулировании, а попросту говоря, в социализме.

Вступление в ЕС означало не только наплыв перераспределяемых средств, заработанных немцами и французами; стали расти и расходы национального бюджета (около 1 млрд. лит составляет ежегодный взнос в бюджет ЕС, кроме того, программы ЕС подразумевают совместное финансирование из национального бюджета). Страна стала тратить намного больше, чем способны возместить ее налогоплательщики, и заразилась от ЕС всеми хроническими заболеваниями государственных финансов. Парадокс, но маастрихтские критерии нам нисколько не помогают. Наоборот. Если еще недавно наш государственный долг казался сравнительно скромным (ведь он брал начало с 1990 года) и в 2008 году составлял 15,6% от ВВП, то уже в 2009 году мы достигли 29,5%, а в 2010-м – 38,2% от ВВП. Посчитано, что если темпы роста задолженности не будут приостановлены, то к 2015 году государственный долг достигнет 100% от ВВП.

Дефицит госбюджета, который в 2007 году составлял всего 1% ВВП, с 2008 года стабильно превышает маастрихтские критерии: в 2008 году – 3,3%, в 2009-м – 9,5%, в 2010-м – 7,1% ВВП. Когда в рамках нашей инициативы «Заката Солнца» 1999–2000 годов нам не удавалось довести до претворения найденные меры оптимизации госаппарата, когда мы наталкивались на противодействие государственных органов (а это, конечно, случалось), нам в успокоение говорилось: «Скоро вступим в ЕС, и тогда уж они точно потребуют, чтобы мы навели порядок. Они-то уж точно не потерпят нашей безалаберности. Вступим, и везде будет порядок». К сожалению, после вступления в ЕС оказалось, что у Брюсселя не только нет инструментов, позволяющих добраться до нашей безалаберности и ее изжить, но и наоборот, под влиянием ЕС в стране стали создаваться все новые агентства и регуляторы, и при этом совершенно не принималось во внимание, что похожие функции уже давно кто-то выполняет. Дублирование и умножение государственных функций, которое надеялись изжить с помощью ЕС, приняло после вступления беспрецедентный масштаб. Рыночные преобразования заглохли.

Сейчас, пожалуй, самое время вернуться к первоначальной метафоре о «реках реформ». Обобщенно говоря, те две природные силы, которые действуют как мощные реки, – это деньги и частная собственность, а свободные цены – это просто результат действия одного и другого. И все-таки на начальном этапе начинать надо именно с цен, чтобы они, пусть и с некоторыми погрешностями, запустили механизм свободного рынка. Насколько свободен рынок сейчас, насколько «рыночны» цены, какие сигналы они запускают, когда существенная доля ресурсов распределяется нерыночными решениями, – эти вопросы становятся все более насущными. Вопрос о роли государства в распределении ресурсов становится роковым для реформатора-Геркулеса.

Хотя вокруг еще блеск и достаток, понимание того, что конюшни рано или поздно придется разгребать, неизменно растет.

Деньги и частная собственность – ключ к чему?

Мы говорили о том, что деньги – это лейтмотив всех преобразований, что на здоровых и отделенных от государства деньгах держатся все остальные блоки реформы. Говорили о том, что частная собственность – это необходимое условие функционирования рынка.

Однако было бы неправильно не обратиться к критике таких взглядов. Разве вам не доводилось слышать, что деньги и частная собственность – это источник всех зол? Что, не будь денег и частной собственности, мир был бы добрее и лучше? Мы что же, ратуем за то, чтобы зло восторжествовало?

Для каждого человека, будь он экономист или художник, важно, чему он служит – добру или злу.

Поэтому нам придется держать ответ – на чем зиждется необходимость денег и частной собственности? Ратуем ли мы за деньги, потому что мы злы, или же они являются спонтанной находкой и выбором цивилизации, и, стало быть, мы просто констатируем факт их всеобщей значимости? Наконец, возможен ли мир без денег и частной собственности и каков бы он был? Общеизвестно, что главное обстоятельство возникновения экономики – это фактор ограниченности ресурсов. Именно ограниченность ресурсов заставляет людей решать экономические задачи. Будь ресурсы неограниченны, экономика и рынок были бы не востребованы, а значит, и не возникли бы. Мало того, феномен денег возник как прямой ответ человечества на фактор ограниченности ресурсов. Первая функция денег, мера ценности, – впрочем, как и все остальные, – явилась спонтанной находкой человечества, способствовавшей распределению ресурсов. Экономическая история позволяет проследить, как в цивилизации возникли деньги – для того, чтобы обозначить ограниченные ресурсы, – и как возникла частная собственность – для того, чтобы рачительно их использовать.

Те, кто всерьез говорят о мире без денег и частной собственности, на самом деле мечтают о мире с неограниченными ресурсами.

Сторонники этих воззрений делятся на две крупные фракции – коммунистов и их последователей, а также футуристов-фантастов. Коммунисты считают, что на самом деле ресурсы неограниченны, что ограниченными их делают только деньги и частная собственность. По их мнению, будь в мире правильное (нерыночное, неденежное) распределение ресурсов, всем бы всего хватало. Фантасты создают романы и фильмы, передавая людям предчувствие, что в самом ближайшем будущем общество сможет создавать ресурсы мановением волшебной палочки. Чтобы разобраться с истоками ограниченности ресурсов, нам придется проделать настоящее путешествие – перенестись ни много, ни мало, в Эдемский сад, потому что именно там, в первородном грехе берет исток фактор ограниченности ресурсов [2].

Каким было основное последствие первородного греха? Потеря бессмертия. Человек был бессмертен, и вдруг ему открылось течение времени. Время стало первым ограниченным ресурсом для человека. Когда мы говорим «время – деньги», мы даже не представляем, в какую важную тайну наших истоков мы попадаем. До грехопадения человеку не надо было мыслить о том, чем пропитаться и чем прикрыться. В Эдемском саду всего было в достатке.

Нагота, которую Адам хочет прикрыть, является нам как символ нужды, обрушившейся на человека. Можно представить себе ужас человека, который еще помнит о совершенном своем состоянии и уделом которого вдруг становится «в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят» (Быт 3: 19). Отныне его всегда будет преследовать чувство незащищенности.

И на этом-то чувстве играют политики, обещая человеку, что уже в самом ближайшем будущем, при условии их избрания, приведут человека обратно в рай. В материальный рай.

От антропологии к денежной политике

Выяснив антропологические истоки человеческой потребности в достатке и защищенности, становится понятно, что ответить на нее материальным способом человек не в состоянии. Те, кто успешно решают проблему достатка, сталкиваются с незащищенностью от болезней и смерти, и в итоге ощущают себя такими же нищими, как и другие. Решить проблему нужды и конечности человек призван духовным путем, путем единства с Тем, Кто сам бессмертен и бесконечен.

Какой же тектонический слом должен был произойти в человечестве, чтобы цели, которым надлежит стоять перед человеком, были смещены совсем на другой уровень и поставлены уже перед обществом, к тому же в своей неприкрыто банальной форме – «всех всем обеспечить»?

Современное государство взяло на себя поистине сверхъестественную роль – изжить из жизни людей чувство незащищенности.

Между тем, обозначив антропологические истоки стремления преодолеть ограниченность ресурсов, оно могло бы сделать много полезных открытий, проливающих свет как на социальную, так и на денежную политику.

Современная социальная политика сводится к тому, чтобы «у всех все было», чтобы человек не испытывал дискомфорта и недостатка в чем бы то ни было, чтобы материальная нужда не унижала его достоинства. Как ни похвальна кажется эта миссия большинству, в ее реализации государство упирается все в ту же допотопную ограниченность ресурсов. Оно просто не в силах всех всем обеспечить (о том, что политика максимальной защищенности убивает в людях ответственность и инициативу и еще больше подрывает ресурсную базу, разговор особый). Ограниченность ресурсов напоминает современному государству, что оно не всесильно. Несмотря на свои амбиции и прогресс, оно не в силах преодолеть этот ограничитель.

Отсюда и проистекает метаморфоза социальной политики в денежную, отсюда стремление снять с денежной политики какой бы то ни было контроль, отказаться от любых ограничителей и стандартов, будь они исконно золотые или скромные Бреттон-Вудские.

Современная денежная политика – это неприкрытая манифестация человеческой жажды множить ресурсы «из ничего». Современные ничем непокрытые деньги скрывают от людей свое истинное предназначение. Они создают иллюзию, что достаточно побольше напечатать и «правильно» разделить, и у всех все будет. Современные деньги фатально удалились от своего истинного предназначения. Достигнув своей противоположности, они дают нам осмыслить самую важную функцию денег, не обозначенную в учебниках экономики, – функцию распределения ресурсов.

То, что деньги являются всеобщим эквивалентом, делает понимание этого факта не просто полезным и занимательным, а общезначимым. Ведь пока у человечества есть возможность сводить свои проблемы к недостатку денежных средств и восполнять его с помощью печатного станка, оно не имеет возможности ни видеть, ни формулировать, ни решать свои истинные проблемы. Опыт Литвы тем и ценен, что наше денежное устройство всегда обращало и человека, и предприятие, и государство лицом к лицу к настоящей проблеме. У тебя маленькая производительность? Не налажен маркетинг? На предприятии воруют? Не работает система мотивации? Так ты, пожалуйста, не говори, что тебе не хватает денег.

Чем выше субъект в общественной иерархии, тем больше у него соблазн и возможность сводить свои внутренние проблемы к нехватке денежных средств.

Поскольку деньги есть всеобщий эквивалент, то «нехватка денег» – самая банальная поверхность многоликих и бесчисленных людских проблем. Если человеку дозволено решать любую проблему как проблему нехватки средств, он даже и близко не подойдет к осознанию и формулированию настоящей проблемы. А не осознав, не сформулировав, невозможно ее и решать. То же самое и с государством. Пока государство имеет возможность решать многочисленные проблемы так, как если бы они сводились к нехватке денег, оно не приблизится к назревшим преобразованиям. Вот откуда берет исток безалаберность и транжирство ресурсов.

И это происходит в то самое время, когда весь мир как никогда раньше обеспокоен проблемой рачительного использования даров Земли. Если деньги не станут снова деньгами, со всеми присущими им функциями, ограниченные ресурсы Земли будут растрачены со стремительной скоростью.

Не случайно Греция, колыбель европейской цивилизации, первой столкнулась с последствиями политики всеобщей защищенности по принципу «всем все гарантировано». Стране не по карману щедрые пенсии и социальные выплаты, раздутый бюрократический аппарат, неэффективная государственная инфраструктура и многочисленные госпредприятия. Сколько многоликих проблем, а свелись все к одной – хронической нехватке денег.

Это ли не новые Авгиевы конюшни?

Где тот Геркулес, что их очистит, и где эти реки?

Источник: inliberty.ru

[1] Поскольку этот текст посвящен исследованию экономической составляющей реформ, драматические политические события тех дней останутся за скобками.

[2] Неверующему человеку можно просто перенестись в тот момент его личной истории, когда он впервые осознал свою смертность и ограниченность, когда открыл для себя течение времени и потребность в хлебе и крове, а то и просто в игрушке вроде той, что есть у соседа. Это открытие рождает в человеке жажду побороть время и всякую материальную ограниченность. Говоря красочно, он хочет потянуть на себя одеяло мира – с тем, чтобы никогда больше не ведать нужды. Человек стремится к изобилию и бессмертию. Он жаждет вернуться туда, где всего в избытке, где ему была неведома ограниченность.

9 августа 2011.

В основе статьи – лекция, прочитанная на семинаре InLiberty.Ru «Реформы: мифы и практики» в Одессе 16 апреля 2001 года.