Чубайс А. Рождение идеи

Приватизационная идея в России. Откуда она берет начало?

1991 год, канун реформ? Или намного раньше: 1987 году, книга Виталия Найшуля «Другая жизнь», где впервые была сформулирована идея ваучера? Впрочем, если добираться до самых истоков, то нужно, пожалуй, вспомнить еще косыгинскую реформу 64-го года.

Конечно, ни о какой приватизации, ни о какой частной собственности тогда и речи быть не могло. Но банальная для нас, сегодняшних, идея о том, что эффективный труд нуждается в материальном стимулировании, впервые в послевоенной советской экономике забрезжила именно тогда. Тогда стали вводить фондообразующие показатели, категорию прибыли, фонды экономического стимулирования. Безусловно, все это было бесконечно далеко от идеи приватизации как таковой. Но по тем временам все-таки наблюдался серьезный прорыв из трясины убогих коммунистических догматов к пониманию реальной сути вещей.

Однако с уходом Косыгина всякое реформирование было свернуто, и последовало брежневское 17-летие, в течение которого ничего сколь бы то ни было значимого в экономике не происходило. Единственный просвет появился в 1979 году: 695-е постановление «О мерах по дальнейшему совершенствованию хозяйственного механизма» наметило, в духе косыгинских реформ, кое-какие шаги по усилению хозрасчетного начала в экономике.

В общем, конечно, все это не стало революцией. Но тогда был такой романтический период, когда очень хотелось надеяться, что еще немного – и там, «наверху», все прогрессивные силы объединятся, чтобы победить силы реакционные. И эти прогрессивные силы примут наконец некие решения, которые позволят нашей экономике продвинуться вперед. В схему разумного коммунистического реформирования сверху органично вписывались и наши идеологические представления того времени: еврокоммунизм, рыночный социализм, социализм с человеческим лицом… Лично я в конце 70-х – начале 80-х во все это верил искренне.

Однако никаких позитивных изменений не происходило, состояние советской экономики становилось все безнадежнее, и вместе с ухудшением экономических показателей таяли наши иллюзии. Мы больше не рассчитывали, как на некое спасение, на хозрасчет и всякие хитроумные показатели, придуманные советскими экономистами. Постепенно, шаг за шагом мы приходили к пониманию того, что основа основ всякой здоровой преуспевающей экономики – частная собственность.

Своего рода прозрением для многих из нас стала уникальная книга венгерского экономиста Яноша Корнай «Экономика дефицита», в которой впервые описана суть плановой экономики. Книга вышла в конце 80-х. Собственно, к тому времени мы уже догадывались, что вся та конструкция, которую нам изложили в институте – составляется план, план доводится до отраслей и предприятий, в соответствии с планом осуществляется маттехснабжение и т. д. и т. п., – не имеет ни малейшего отношения к жизни. Мы прекрасно понимали, что план – вранье; что каждый производитель заинтересован в том, чтобы его исказить: требуемое – занизить, а ресурсное – завысить. Не ясно было только одно: почему эта система вообще работает? Что за механизм приводит в движение ее пружины? Книга Корнай была первым объяснением.

А вторым объяснением, гораздо более фундаментальным и глубоким, была уже упомянутая мною книга Найшуля «Другая жизнь». Найшуль создал концепцию бюрократического рынка, объяснил, как и почему работает плановая дефицитная экономика и как долго она может просуществовать в таком виде. Именно Найшуль высказал впервые идею о необходимости разгосударствления собственности – приватизации, и предложил механизм для такого разгосударствления – ваучеры.

Мы на своем семинаре познакомились с этой книгой несколько позже, в году 87-89-м, и мне идея ваучеров очень не понравилась. Помню, что я выступал с резкой ее критикой. Мне не нравилось, что задачу такой фантастической степени сложности, как разгосударствление собственности в гигантском государстве, предлагается решить таким простеньким приемом – печатанием и раздачей бумажек. Если задача сверхсложна, а техника ее решения совершенно проста, доказывал я, где-то обязательно возникнут дикие диспропорции. Ваучеры невозможно будет реализовать с одинаковой доходностью, в результате совершенно неизбежно возникнет чудовищное неравенство разных групп населения. Короче, не нравилось мне все это.

Надо сказать, что вплоть до 90-го года в профессиональном отношении идея приватизации меня лично абсолютно не трогала. Может быть, потому, что с точки зрения классического экономического образования приватизация – не экономика. Вы не найдете ни в одном учебнике по макро- или микроэкономике ни одной главы о приватизации. Ведь это больше процесс организационно-политический, процедурный, чем профессионально-экономический. Да и вообще в нашей команде не было человека, который внутренне очень бы интересовался приватизацией. Какое-то время сама проблема казалась бесконечно далекой, не имевшей никакого отношения к реальной советской жизни. Когда же закрутилась перестройка, научная работа отошла на второй план, началась очень бурная политическая жизнь.

Возможно, приватизация не была «моей темой» и по причинам более глубинным, чисто психологическим. Да, к концу 80-х годов я уже прекрасно понимал, что частная собственность – это единственно возможная основа нормальной экономики, и все аргументы – сильные и слабые, убедительные и неубедительные – были десятки раз обкатаны и совершенно не интересны. Но при всем при этом я совершенно точно знал, что лично я собственником быть не хочу: не мое это, мне это совершенно не нравится.

На этой почве мы постоянно схватывались с Петей Филипповым. Петя непреклонно верил в то, что быть собственником – это базовое свойство каждого человека. И со всей своей неуемной энергией он воплощал в жизнь частнособственнические идеалы: работая на своих двадцати работах, Петя параллельно занимался еще и предпринимательством.

Он выращивал тюльпаны. Точнее, даже не тюльпаны, а их луковицы. У себя на даче. Выращивал, а потом продавал. Мало того, он активно втягивал в это дело практически всех своих хорошо и мало знакомых. И даже не ради банальных денег каких-то. А потому, что считал себя обязанным помочь всем людям жить хорошо, по-настоящему

Петю надо знать. Это – человек-вулкан. Если ты, не дай Бог, попадаешь к нему на дачу, то сразу же стоишь с лопатой и копаешь то ли тюльпаны, то ли грядки для них. Причем все делалось очень организованно. Очень целенаправленно. Все заканчивалось продажей в больших объемах. Сначала Петя продавал сам. Потом нанимал для продажи студентов, экспериментируя параллельно с различными системами оплаты их труда. На этом деле он еще и обкатывал какие-то экономические идеи!

Меня все это бесило страшно. Наверное, элемент ханжеского воспитания сказывался. С детства я усвоил: торговля – что-то не совсем приличное. В нашей семье всегда считалось: если купил-продал, то это падение какое то, ниже всякого допустимого уровня. И когда я обнаруживал своих ребят, торгующих луковицами из-под телогрейки, я просто в ярость приходил:

– И ты, гад, туда же?!

Поэтому они всегда при мне сворачивали разговоры на свою излюбленную тему – на 12 или 15 сантиметров закапывать эти самые луковицы, и какая температура должна быть в подвале, когда их выращиваешь (почему-то там должно было быть обязательно холодно)… Я и до сих пор не могу реагировать спокойно, когда в очередной раз в газете «Правда» читаю про то, что «Чубайс тюльпаны продавал». Заявляю документально: тюльпаны не продавал. Из идеологических соображений. Категорически.

Одним словом, в «дореволюционную» эпоху вопрос приватизации в силу целого ряда причин меня абсолютно не волновал. Когда же пришлось работать в Ленгорисполкоме, приватизация задела меня, можно сказать, по касательной. Дело в том, что перед нами тогда стояли важнейшие вопросы по жизнеобеспечению города, которые следовало решать в срочном порядке: на дворе была настоящая разруха. Поэтому когда в Питере заговорили о реальной приватизации, нам было, в общем то, не до нее. Закон о приватизации принялся писать все тот же Петя Филиппов. А мы с ним тогда сильно разругались из-за свободной экономической зоны, и он меня не особенно просил помогать. Да мне и не до того было. Я знал: там, где Петя, никакой советской дури не будет. Пара человек из; моей команды – Миша Дмитриев с Мишей Киселевым – временами участвовали в работе над законом. Но чтобы капитально впрягать ребят в это дело, отрывать ресурсы от более насущных задач – этого не хотелось.

В исполкоме же приватизацией занимался Дима Васильев. Он был заведующим соответствующего отдела и тащил на себе основной груз работы: списки приватизируемых предприятий, первые аукционы… Команда в целом активно подключалась в том случае, когда надо было принимать решения по каким-то концептуальным вопросам. Помню, бурные дискуссии велись по поводу необходимости проведения конкурсов. В конце концов приговорили: конкурс, и только конкурс! Но – низкая стартовая цена.

Все основы той самой приватизации, которую потом стали называть малой, закладывались там, в Питере. Там же предпринимались многочисленные попытки выработать какую-то схему расчета так называемой объективно обоснованной цены приватизируемого имущества. Убедились по жизни: никакой «объективно обоснованной» быть не может. Полная схоластика. Абсолютная ерунда. Неработоспособная схема… Но все это было так, разминка.

Основательно мы врубились в тему уже здесь, в Москве, когда было сформировано гайдаровское правительство; когда стало ясно, что приватизация становится насущнейшей задачей – задачей номер один, наравне с антиинфляционным сражением, сродни борьбе за выживание. Задача была поставлена: приватизация, – и мы тут же развернули все свои ресурсы для ее разрешения.

Жесткий контроль или частный интерес?

А почему нельзя было подождать? – часто спрашивали нас потом, когда дело было сделано. – Почему не разобрались для начала с инфляцией, с производством – кто эффективен и работоспособен, а кто не имеет шансов на выживание в конкурентной экономике? Излюбленный аргумент наших оппонентов – китайский опыт. Вот, мол, как надо было реформировать: медленно и постепенно, под жестким контролем государства. Ну, что можно ответить таким поклонникам восточной мудрости? То ли у вас, господа, память короткая, то ли вы вообще плохо представляете, что происходило в реальной российской действительности на финише 91-го.

Китайская модель – это обновление экономических методов регулирования при сохранении действующего государственного механизма: сильное и крепкое государство по собственной воле и в соответствии с собственными замыслами проводит реформы в экономике. Осенью 1991 года, когда Гайдар пришел в правительство, подобного рода схемы ни один здравомыслящий человек всерьез даже не рассматривал.

Какой может быть жесткий государственный контроль, если государственная управленческая структура разрушена до основания… Ведь что представляла собой эта структура в СССР? Во-первых, компартия со своими региональными отделениями: райкомами, горкомами, обкомами. А компартия, это не только – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Это механизм для жизнеобеспечения населения, для организации повседневной работы производства, транспорта, энергетики… Во-вторых, – министерства и ведомства.

Ни первой, ни вторых к ноябрю 91-го года не существовало. И если кое-какие команды федеральных министров еще летом 91-го года кое-как выполнялись, то российских министров осенью того же года уже никто не слушал. В этой ситуации – диктовать, что производить, по какой цене, кому поставлять? Абсурд!

Даже если бы президентом совместно со всеми вместе взятыми министрами был издан высочайший указ о том, что делать надо то то, то-то и то то, кто бы этот указ доводил на места, кто бы контролировал его исполнение, кто бы наказывал за непослушание? Государственного аппарата просто не существовало в природе. Эрозия политического режима, бурно протекавшая на протяжении всех 80-х годов, к концу десятилетия изъела этот режим окончательно: советская управленческая система разложилась, она была бессильна и недееспособна, а компартия – распущена. Какая «китайская модель реформирования»?! Все шансы пойти по «китайскому пути» были исчерпаны в СССР еще к началу 80-х. И вина за то, что шансы эти были упущены, лежит как раз на наших сегодняшних борцах за китайский опыт, которые в то время в большинстве своем находились у вершин власти. Таким образом, административные методы управления к концу 80-х уже исключались полностью.

Экономические? Но состояние экономики было не менее плачевным, чем состояние госуправления. Серьезные специалисты ставили устрашающий диагноз: остановка материально-вещественных потоков. Товары, сырье, деньги практически полностью перестали передвигаться по живому экономическому организму. Почему? Потому что незачем. Потому что заработанные деньги невозможно стало использовать: прилавки пусты. Экономика дефицита достигла пика своего кризиса: нет одежды, нет продуктов, нет табака…

Помню страшный «табачный бунт» в Питере в 1990 году. Тогда я понял, что такое отсутствие табака. Это покруче, чем отсутствие мяса. Народ совершенно «сдвигается» на почве курева, ведь табак, по сути дела, – продукт наркотический. Я тогда работал в исполкоме. Каждый день составлялись сводки: столько-то осталось, столько можно завезти… Как с театра боевых действий. Все, что удавалось выбить по дикому бартеру, более-менее равномерно распределялось по магазинам. И вот однажды в этой системе наступил сбой. Неделю вообще ничего не было. На Невском, у центрального табачного магазина, собралась огромная очередь. Толпа. Стоят, ждут. А магазин пуст, и когда товар завезут – неизвестно. И тогда народ стал разбирать леса (рядом ремонтировали дом), перекрывать проспект, жечь костры. Подошла милиция – милицию стали сметать, оцепление за оцеплением. Страшное дело.

Вот что такое – неработающий рубль. И в этой ситуации рабочему табачной фабрики невозможно приказать: выйди в субботу за дополнительную оплату, выпусти лишнюю партию сигарет. Он ответит: «Я и за тройную не пойду. На кой-мне ваши деревянные деньги?» Заводу незачем работать, человеку незачем на завод идти. Зарплата за ненадобностью: магазины пустуют. Так разрушается сама основа основ экономики. И в этой ситуации, будь ты хоть четырежды министр, бесполезно кричать в телефонную трубку, разрываться. От самого захудалого директора ответ получишь один: «В гробу я тебя видал с твоими указаниями! Да что ты мне вообще можешь сделать?!" Все правильно: хуже, чем есть, ему, директору, уже не будет…

Тогда, в 90-м, мы на собственном управленческом опыте лишний раз убедились: пытаться восстанавливать элементы госуправления прежними командно-административными методами – бессмысленно. Причины дезорганизации экономики лежали гораздо глубже: рухнули сами экономические интересы. Поэтому необходимо было создавать совершенно новую основу для этих интересов. А откуда она должна была взяться, эта основа?

Первое, очевидное. Чтобы был интерес работать, необходимо отладить без сбоев: зарплату получил – пошел в магазин – купил необходимое. По-научному говоря, нужно было отрегулировать финансовые потоки. Тогда это означало восстановление национальной валюты, борьбу с инфляцией.

Второй уровень интересов – менее очевидный тогда для многих, но более глобальный и перспективный, – собственность. Мы прекрасно понимали, что в сложившейся политической и экономической ситуации государство будет плохим собственником. Не по силам ему окажутся ни инвестиции, ни технический прогресс, ни быстрая переналадка производства в соответствиями с требованиями потребителя. Только частный интерес был способен сдвинуть воз этих давно наболевших проблем с мертвой точки. Но чтобы этот частный интерес появился, заработал, необходима была приватизация.

Безусловно, мы понимали, что всех желаемых эффектов приватизация не даст немедленно. И напрасно уважаемый Гавриил Харитонович Попов в одном из своих выступлений рисовал реформаторов наивными пацанами, которые считали: стоит только раздать ваучеры – тут же поднимется производительность труда и потекут инвестиции: ничего подобного! Мы прекрасно представляли себе, насколько мучителен и сложен будет процесс реформ.

Еще в 1989 году мы с Сережей Васильевым подготовили материал о том, что предстоящие преобразования будут очень тяжелыми, что они не будут приняты большими группами населения, что возникнет серьезное социальное напряжение, особенно в таких сферах, как угольная отрасль, ВПК, бюджетники… Мы понимали, что придется принимать непопулярные меры, такие, например, как закрытие шахт. Мы понимали, что степень неприятия того, что мы будем делать, какое-то время станет только нарастать… Вообще мы полностью отдавали себе отчет в том, что масштаб преобразований требуется настолько гигантский, сложный и болезненный, что абсолютно неочевидно: получится ли что-то в конечном счете из всего из этого. Тем не менее было понятно, что других вариантов просто не остается.

А все разговоры про то, что сначала надо было делать финансовую стабилизацию, а приватизацию уже потом, после… Все это крайне наивные разговоры. Да, финансовая стабилизация дает немедленный экономический эффект, а от приватизации немедленного эффекта ждать не приходится. Пока это придет стратегический инвестор, пока будут направлены мощные финансовые потоки на инвестиции… Но из всего этого абсолютно не следует, что сначала надо заниматься финансовой стабилизацией, а уже потом приватизацией. Именно потому, что приватизация может дать реальные результаты через три, пять, семь лет, откладывание ее на год-другой означает: ровно на такое же время (в дополнение к пяти – семи годам) откладывается и получение ощутимых результатов.

Впрочем, это еще полбеды. Затягивая с приватизацией, можно было бы довести страну до беды настоящей: я имею в виду утерю государственного контроля над стихийно идущим процессом разгосударствления.

«Гомо экономикус»

Наши критики часто трактуют приватизацию как очередную кампанию, затеянную властями. Как нечто, сродни плану мероприятий по научно-техническому прогрессу: в этом году выполнить не получается, перенесем на будущий год… Это идет от понимания приватизации как некой прихоти либерально настроенных властей. На самом деле разгосударствление – процесс живой и объективный. Созревают предпосылки, и он начинает сам развиваться внутри экономического организма, вне зависимости от того, что думают по этому поводу чиновники.

И наивно полагать, что, перенося свои решения на этот счет, ты действительно что-то переносишь. Переносишь ты только одно – влияние государства на перераспределение собственности. Хорошо известно, что к концу 1991 года стихийная приватизация в стране шла вовсю. И если бы еще на год-другой мы оставили этот процесс бесконтрольным, как советовали нам сторонники постепенных, «мягких» реформ, Россия наверняка оказалась бы за гранью катастрофы в результате силового, бандитского передела собственности.

Мне бы очень хотелось, чтобы мои читатели поняли: приватизация случилась не потому, что так захотели Гайдар с Чубайсом, так они придумали. Неизбежной ее сделало ослабление государства и извечный, никуда не исчезающий, природой заложенный в человеке экономический интерес.

Советская система покоилась на том, что прямым насилием и стараниями пропагандистской машины она подавляла в людях этот интерес, пытаясь подменить его мифическим, искусственным «чувством хозяина». Когда же система выдохлась и сил для подавления и «перевоспитания» больше не оставалось, государство вынужденно, нехотя, постепенно стало-таки признавать наличие экономического интереса. И тут очень быстро выяснилось, что советский человек, равно как и всякий другой нормальный человек, – это не что иное, как «гомо экономикус». Что ему в полной мере присущи экономические интересы: интерес к текущим деньгам, интерес к собственности. Последний и дал толчок приватизации.

Проблема же власти заключалась в том, что, вынужденно сказав «можно», она очень долго была не в состоянии сформулировать, а КАК же можно. Беспомощность государства привела к тому, что приватизация стала развиваться как стихийный процесс.

На финише 1991 года стихийная приватизация уже бушевала вовсю. По сути, это было разворовывание общенародной собственности. Но это разворовывание не было нелегальным, потому что легальных, законных схем разгосударствления не существовало.

Чаще всего работали две схемы захвата госсобственности. Первая: имущество госпредприятия просто переписывалось как составная часть имущества некоего вновь создаваемого акционерного общества. Вторая: госимущество становилось частной собственностью в результате проведения нехитрой операции «аренды с выкупом».

В первом случае всякий здравый смысл игнорировался открыто и бесстыдно. Скажем, берется имущество такого госпредприятия, как НПО «Энергия», и вносится во вновь создаваемое акционерное общество. А другую долю в этом акционерном обществе может составлять интеллектуальная собственность некоего товарища Петрова. Или денежный взнос товарища Петрова в размере одной тысячи рублей. Поскольку технология оценки долей никак не прописана юридически, ничто не мешает тому, чтобы имущество НПО «Энергия» было оценено так же, как интеллектуальный взнос товарища Петрова. При этом имущество НПО оценивается по остаточной стоимости на дату последней переоценки. А последняя переоценка была год назад, и за это время номинальная стоимость производственного объединения в результате инфляции выросла в 25 раз…

Что интересно: открутить обратно такие сделки, как правило, невозможно. Потому что вновь созданные акционерные общества тут же вносятся в какие-нибудь другие акционерные общества, и в составе этих обществ они еще раз оцениваются, и переоцениваются, и вновь куда-то вносятся… Через два-три оборота появляется такая хитрая категория, как «добросовестные приобретатели», которые широко открыв глаза, уверяют вас: «Да, может быть, на первой стадии приватизация и была незаконной, но я-то тут при чем? Я пришел потом, объединил искомое вами НПО со своей живопыркой, и это уже совсем другое предприятие…»

Абсолютно непробиваемая схема. Абсолютно неограниченных размеров хищения. Я почему вспомнил НПО «Энергия»? Именно с этим объединением была провернута самая крупная, самая скандальная сделка по вышеописанной схеме. Акционерное общество «КОЛО» называлось все это безобразие. В это «КОЛО» были внесены цеха, производственные мощности крупнейшего космического комплекса России. А вместе с ними – интеллектуальный вклад товарища Кравченко, например, телевизионного начальника, бывшего руководителя первого канала. И не его одного. Много там было уважаемых людей в акционерах и в совете директоров.

Я долго и тяжело разбирался с этой историей, как только пришел. Юридических инструментов в моем распоряжении ведь никаких не было. Уволил тогда своего зама Юткина, который подписывал документы по этому «КОЛО». Пытался создать хотя бы пропагандистскую атмосферу, чтобы люди поняли: этого нельзя, ребята; это что-то нехорошее.

Распространенным ответвлением вышеописанной схемы было такое явление, как создание бесконечных дочерних конторок при любом заводе, предприятии. Это была не совсем приватизация, так как до прямого передела собственности в этом случае не доходило. Но через «дочек» чаще всего проводились мощные финансовые потоки. Экспорт, всякий прибыльный бизнес – все это, как правило, контролировали «дочки», высасывая и опустошая материнское предприятие. Стоит ли говорить, что количество «дочек» обычно соответствовало количеству близких родственников директора.

Вторая же типовая схема приватизации предприятий – аренда с выкупом. Это просто классика. Все абсолютно законно и очень «рыночно»: есть объект имущества, есть арендодатель (как правило, – директор) и есть арендатор. Директор подписывает договор об аренде с фирмой «X» сроком на пять лет. В договоре арендная плата устанавливается – смехотворная. А уж что там уходит по карманам!..

Оценить объемы такой спонтанной приватизации было совершенно невозможно. Потому что невозможно было отделить легальное от нелегального. Потому что не было единой формы учета. Потому что – элементарно – не было места, где бы регистрировались все арендные договора.

В чьих интересах шла спонтанная приватизация? Всегда, когда нет единого государственного подхода и нет настоящей государственной власти, всплывают интересы каких-то локальных элит. Так было и с приватизацией до 92-го года. Безусловно, захват собственности осуществлялся в интересах наиболее сильных – представителей партийной, директорской, региональной и отчасти профсоюзной элит. Государство не получало ничего: бюджетные интересы в ходе спонтанной приватизации не учитывались никак. А трудящиеся? Они совсем уж были побоку. В этих процессах они не участвовали никак. И даже в тех ситуациях, когда арендатором числился трудовой коллектив, права каждого отдельного члена такого коллектива в процессе аренды были просто нулевые. Словосочетанием «трудовой коллектив» лишь красиво прикрывалась выгодная для начальства сделка.

Конечно, я не стану утверждать, что в ходе нашей приватизации полностью удалось преодолеть проблему неравенства при дележе собственности. Но, по крайней мере, вся наша схема была направлена на то, чтобы этого добиться. Мы пытались сделать это. Где-то наши попытки оказались совсем безуспешны, где-то – умеренно успешны, а где-то очень даже успешны. На малой приватизации мы заработали, например, немало денег для бюджета.

Конечно, у нашей приватизации было много «минусов», но при спонтанном разгосударствлении, затянись этот процесс по воле «мягких» реформаторов на год-другой, мы бы имели тот же набор недостатков, однако в гораздо более крупных размерах. Криминализация? Да, для нашей приватизации эта проблема была достаточно серьезна. Но была возможность доказывать: вы в ходе конкурса были единственным участником, а других – запугали, в результате чего добились низкой цены. И была возможность наказывать. Спонтанная же приватизация была криминальна абсолютно вся, от начала до конца, потому что под ней вообще не было никакой легальной базы. Но доказать невозможно было абсолютно ничего:

– Вы подписали договор аренды на миллиард, а надо было на триллион!

– Почему? Я захотел за миллиард. Разве я что-нибудь нарушил?

Ничего не нарушил. Потому что нарушать нечего. Черту между криминальной и некриминальной приватизацией в этом случае провести вообще невозможно.

Социальная несправедливость? Да, нас обвиняют в том, что мы обманули народ: «раздали фантики, которые вообще ничего не стоят». Или вариант: «раздали фантики, а их скупили богатые». Но фантики фантиками, а вот сейчас появляются в России регионы, в которых эти фантики, оказывается, чего-то стоят. Месяца четыре назад текущая цена акции, купленной за один ваучер, стоила на рынке от 5 долларов до 16 тысяч долларов по самым крупным объектам. А в случае спонтанной приватизации даже не было попыток раздавать эти самые «фантики». Там просто все украли. Кстати сказать, в случае затягивания «мягкой» приватизации, мы бы имели и соответствующие экономические последствия этого самого «украли». Такая приватизация подорвала бы привлечение ресурсов из-за рубежа, ухудшила бы характер этих ресурсов. Не пошли бы к нам ни «Кока-Кола», которая сейчас 25 заводов в России построила, ни «Проктер энд Гэмбл», ни другие уважающие себя компании. А пошли бы деньги наркомафии и всякие другие грязные деньги, которым все равно в какой среде работать, лишь бы «отмыться».

Суть спонтанной приватизации можно сформулировать двумя фразами:

Если ты наглый, смелый, решительный и много чего знаешь, – ты получишь все. Если ты не очень наглый и не очень смелый – сиди и молчи в тряпочку.

Спонтанная приватизация велась исключительно в интересах существовавшей тогда элиты, и никакого влезания государства в эти интересы она не допускала. Безусловно, сильные, смелые и наглые чаще других выигрывали и в ходе нашей приватизации, но тут уже государство самыми разными способами пыталось влезать в процесс и ограничивать возможности всесильной элиты. Государство диктовало сильным: если хотите идти по первому варианту приватизации – заплатите столько то, по второму – столько то, по третьему – вот столько. Государство требовало: идите оформляйте документы, ставьте печати. Государство контролировало процесс.

Спрашивается: а можно было бы выстроить абсолютно справедливую схему? Абсолютно подконтрольную государству? Чтобы каждый розданный ваучер попал на нужный объект, чтобы не было заниженной цены, чтобы все получили относительно поровну? Теоретически, наверное, да. Практически же в России в конце 1991 года такая схема была невозможна. Потому что размах вмешательства государства в процесс приватизации и степень контроля со стороны государства над этим процессом зависели от потенциала этого государства. Если хотите, от потенциала насилия.

Ведь то, что мы сделали в рамках своей схемы, тоже было своего рода насилием – насилием над естественно идущим процессом стихийной приватизации, над интересами элиты общества. Масштаб примененного насилия вызвал дикое сопротивление. Тем не менее нам удалось устоять и свою схему реализовать. А это значит: масштаб нашего вмешательства и примененного насилия был адекватен политическому потенциалу государства, нашим возможностям.

Попытка же добиться большего, осуществить кристально чистую и честную приватизацию нарушила бы соотношение сил в обществе и привела бы к опаснейшим политическим потрясениям. Для осуществления такой приватизации нам бы пришлось пересажать всех директоров и всех начальников. Или хотя бы половину из них – в расчете на то, что половину пересажаешь, вторая заткнется. Не знаю, хорошо ли, плохо ли, но российский государственный аппарат к таким мерам насилия готов не был.

Я совершенно убежден, что российское государство, существовавшее не в картинках, нарисованных Гришей Явлинским, а в реалиях 1992–1993 годов, в принципе не могло сделать большего на ниве приватизации, чем то, что сделать удалось: бескровно уйти от величайшей опасности тех лет – стихийной приватизации.

Источник: А. Чубайс. Рождение идеи // Приватизация по-российски / Под ред. А.Б. Чубайса. М.: Вагриус, 2000.